Он сделал паузу для большего эффекта.

— Пятница тринадцатого октября тысяча триста седьмого года стала днем настолько позорным, настолько бесчестным, что западная цивилизация продолжает называть случившееся несчастьем. Тысячи наших братьев были арестованы не по праву. Еще вчера они были бедными рыцарями Христа и Храма Соломона, воплощением добра, готовыми умереть за свою церковь, Папу и Бога. А на следующий день их объявили еретиками. И каковы были обвинения? Что они плевали на распятие, обменивались непристойными поцелуями, проводили тайные собрания, поклонялись кошкам, практиковали содомию, благоговели перед идолами. — Он опять помолчал. — Ни слова правды, но наших братьев жестоко пытали, и многие не выстояли, сознавшись в том, чего не делали. Сто двадцать были сожжены на кострах.

Де Рокфор сделал еще одну паузу.

— Наше наследие запятнано позором, и в анналах истории нас подозревают в разных злодеяниях. И что ты скажешь миру? — спокойно вопросил сенешаль.

— Правду.

— Почему они должны поверить тебе?

— У них не будет выбора.

— Почему?

— У меня будут доказательства.

— Ты обнаружил наше Великое Завещание?

Сенешаль давил на его единственное слабое место, но де Рокфор не мог позволить себе поддаться.

— Оно в пределах досягаемости.

С галереи донесся шум.

Лицо сенешаля осталось бесстрастным.

— Ты утверждаешь, что обнаружил наши архивы, утраченные семь веков назад. Нашел ли ты наше сокровище, которое избежало рук Филиппа Красивого?

— Оно тоже в пределах досягаемости.

— Смелые слова, маршал.

Де Рокфор посмотрел на братьев:

— Я искал десять лет. Задача очень сложная, но вскоре у меня будет доказательство, которое мир не сможет опровергнуть. Мы докажем, что наши братья не были еретиками. Напротив, каждый из них был святым.

Толпа зааплодировала. Де Рокфор воспользовался энтузиазмом братьев.

— Католическая церковь распустила наш орден, обвинив нас в том, что мы идолопоклонники. Но церковь сама благоговеет перед своими идолами, устраивая пышные церемонии. — Он сделал паузу. Потом громко продолжил: — Я верну плащаницу!

Еще больше аплодисментов. Просто шквал. Его поддерживают. Нарушение устава, но никому не было до этого дела.

— Церковь не имеет права владеть нашей плащаницей! — закричал де Рокфор, перекрывая рукоплескания. — Наш Великий магистр Жак де Моле подвергся пыткам, унижениям и был сожжен заживо. И за что? За то, что был верным слугой своего Бога и Папы Римского. Его наследие — это не их наследие. Это наше наследие. У нас есть средства достигнуть нашей цели. Так и будет, под моим руководством.

Сенешаль передал beauseant человеку, стоявшему рядом с ним, подошел к де Рокфору и подождал, пока стихнет шум.

— Что будет с теми, которые не так уверены в этом, как ты?

— «Иисус [сказал]: Тот, кто ищет, найдет, [и тот, кто стучит], ему откроют».[13]

— А с теми, кто не захочет?

— Евангелие ясно гласит. «Горе тому, кем завладели злые демоны».

— Ты опасный человек.

— Нет, сенешаль. Опасность — это ты. Ты пришел к нам поздно и со слабым сердцем. Ты не понимаешь наши нужды. Я же посвятил всю жизнь этому ордену. Никто, кроме тебя, не сомневается во мне. Я всегда придерживался мнения, что лучше сломаться, чем согнуться. — Он отвернулся от оппонента и дал знак конклаву. — Довольно. Я объявляю голосование.

Устав требовал, чтобы с этими словами дебаты закончились.

— Я проголосую первым, — добавил де Рокфор. — За себя. Все, кто согласен, скажите.

Он наблюдал, как остальные десять братьев обдумывали свое решение. Они хранили молчание во время его столкновения с сенешалем, но каждый внимательно слушал. Де Рокфор бросил яростный взгляд на конклав и впился глазами в нескольких, которых он считал целиком преданными.

Начали подниматься руки.

Одна. Три. Четыре. Шесть.

Семь.

У него были необходимые две трети, но он хотел большего, поэтому подождал еще, перед тем как объявить победу.

Все десять членов проголосовали за него.

Зал взорвался криками восторга.

В прежние времена его бы подхватили на руки и понесли в часовню, где в его честь отслужили бы мессу. Потом было бы празднование, один из редких случаев, когда орден позволял себе веселье. Но такого больше нет. Вместо этого люди начали петь его имя, и братья, которые обычно существовали в мире, лишенном эмоций, продемонстрировали одобрение, рукоплеща ему. Аплодисменты превратились в боевой клич — beauseant! — и это слово эхом отдалось в зале.

Будь славен.

Слушая пение, он уставился на сенешаля, все еще стоявшего рядом с ним. Их глаза встретились, и де Рокфор взглядом дал понять, что преемник, избранный покойным магистром, не только проиграл битву, но и жизнь его теперь в смертельной опасности.

ГЛАВА XXII

Ренн-ле-Шато

21.30

Стефани бродила по дому покойного мужа.

Помещение было типичным для этих мест. Прочный деревянный пол, потолки, укрепленные балками, простая мебель из сосны. Места не очень много, но хватает — две спальни, крошечная гостиная, ванная, кухня и мастерская. Ларс любил плотничать, она уже заметила, что его станок, стамески и долото сохранились, каждый инструмент висел на предназначенном для него колышке и был покрыт тонким слоем пыли. У Ларса был талант к резьбе по дереву. У нее еще остались кувшины, шкатулки и подсвечники, вырезанные им из здешних пород деревьев.

Пока они были женаты, Стефани приезжала сюда лишь несколько раз. Они с Марком жили в Вашингтоне, потом в Атланте. Ларс больше времени проводил в Европе, главным образом в Ренне. Никто из них не покушался на личное пространство другого без разрешения. Хотя они расходились во взглядах на жизнь, но вели себя вежливо. Может быть, слишком вежливо, она много раз думала об этом.

Она всегда считала, что Ларс купил этот дом на вознаграждение, полученное за первую книгу, но теперь знала, что ему помог Хенрик Торвальдсен. Это было так похоже на Ларса. Он обращал мало внимания на деньги, тратя все заработанное на путешествия и свои навязчивые идеи, а думать об оплате семейных счетов приходилось ей. Она совсем недавно выплатила кредит на обучение Марка. Сын несколько раз предлагал ей помочь погасить долг, особенно когда они стали отдаляться друг от друга, но она всегда отказывалась. Обязанность родителей — дать образование своему ребенку, и она относилась к этому серьезно. Может быть, слишком серьезно…

Она и Ларс много месяцев перед его смертью не общались. А его самоубийство — окончание страданий одного человека — продлевало мучения тех, кого он покинул. Боль неудачи, как это назвал один писатель.

Стефани закончила обход дома, вошла в гостиную и уселась напротив Малоуна, увлеченного чтением дневника Ларса.

— Твой муж был дотошным исследователем, — заметил он.

— Предпочитал разгадывать загадки — и сам был загадкой.

Он заметил, что Стефани расстроена.

— Не хочешь сказать мне, почему ты чувствуешь ответственность за его самоубийство?

Ей надо было выговориться.

— Я не чувствую себя ответственной, я просто ощущаю себя частью этого. Мы оба были гордыми. И упрямыми. Я работала в юстиции, Марк вырос, и мне собирались дать собственный отдел, так что я сконцентрировалась на том, что считала важным. Ларс сделал то же самое. К сожалению, никто из нас не ценил другого.

— Сейчас это легко понять, когда прошли годы. Но тогда вы не знали.

— Но в этом и была проблема, Коттон. Я здесь. А он нет. — Ей было не по себе говорить об этом, но она должна была. — Ларс был одаренным писателем и талантливым исследователем. А эти истории о Соньере и этом городе, которые я рассказывала тебе сегодня? Интересно, верно? Если бы я уделяла этому внимание, пока он был жив, может быть, он был бы с нами до сих пор. — Стефани занервничала. — Он был таким спокойным. Никогда не повышал голос. Никогда не ругался. Его оружием было молчание. Он мог неделями не говорить мне ни слова. Это повергало меня в ярость.