Вот и все. Кажется, он именно так и представлял себе конец. Удушающий дым, треск балок… Что-то такое. Мастер стоит среди огня, замерев, как нахохлившийся воробей на морозе. Он без особого интереса спрашивает себя, что именно окажется последним. Огонь? Упавшая сверху доска? Или он просто задохнется?

А может, господин удостоит его чести забрать жизнь собственными руками?

И, видно, так оно и есть, потому что тёмный силуэт в плаще пробирается к нему сквозь завесу дыма. Мастер поворачивается ему навстречу, не делая ни единой попытки защититься. Все равно без толку. Ему даже любопытно, как именно это произойдёт.

И меньше всего он готов к раздражённому крику:

— Что ж, хватит с тебя, подлец!

Капюшон откидывается, и маска, похожая на череп, летит в сторону. Человек с тёмными, чуть тронутыми сединой волосами хватает Мастера за ворот и тащит к двери.

— Эй, ты! Живо, помоги мне увести этого старого дурня!

Из дыма выскакивает верткая фигура в чёрном плаще и ловко ныряет под руку Мастера, подхватывая его с другой стороны. Кто? Кто из двенадцати вдруг его не бросил? Мастер угадывает ответ ещё до того, как из-под капюшона мельком высовывается лисья физиономия Лышко.

Когда они добираются до входной двери, открывать её уже приходится наощупь. От дыма жжёт глаза и саднит горло. Зимний воздух, кажется, в первый миг делает только хуже: Мастеру мерещится, будто с него сдирают кожу. Он пытается переставлять ноги, но если бы двое не волокли его на себе, далеко бы ему не суждено было убраться. И вот, наконец, он валится на снег.

Он с детства не помнил, каким снег бывает сладким и мягким.

Два тлеющих плаща летят в стороны. Лышко шумно вздыхает и выдыхает воздух. Второй, рослый, со шрамом на лбу, стоит, уперев руки в бока. Сидя на снегу, Мастер смотрит на него, щурит слезящиеся глаза. С растрескавшихся губ слетает сиплое, похожее на карканье:

— Ирко… Ирко…

Губы Ирко презрительно кривятся. Так насмешливо он порой смотрел на кузнецов и каменотесов, порывавшихся вызвать на кулачный бой чересчур прытких парней с мельницы. Он почти не изменился, только морщины пролегли на лице, да недлинный, но глубокий шрам появился под тёмными волосами.

— Думал, отделаешься так легко? — спрашивает он. — Сгинешь в одночасье, толком не узнав, что такое старость?

Старость?

Мастер поднимает руку, чтобы отвести от лица прядь волос, и замирает. Движение даётся ему без труда, без боли в суставах. Его волосы снова черны, в них даже нет такой седины, как у Ирко. И рука его — как у полного сил мужчины.

Ирко наклоняется к нему. Такой взгляд, насмешливый и злобный, Мастер видел у него не раз, только впервые эта глумливая ярость направлена на него.

— Только сначала тебе придётся дожить до преклонных лет. Как ты с этим справишься теперь, когда мельница твоя рухнула, подмастерья взбунтовались, а сам ты снова предал единственного, кто был по-настоящему тебе верен?

Первая мысль — Крабат. Мастер смотрит туда, где, сбившись в кучку, стоят его подмастерья. Точнее, уже не его. Глаза ещё слезятся от дыма, но он различает фигуру парня, который прижимает к себе девушку. И понимает, что речь не о Крабате.

Лышко стоит, глядя на него. Отирает лицо тыльной стороной руки, оставив размазанное пятно от золы, облизывает губы.

— Это он надоумил девку прийти на мельницу, — сообщает Ирко. — После того, как ты предложил его жизнь Крабату. Как видишь, я знаю все о том, как ты выкручивался за эти годы. Сдавал самых лучших. Или самых преданных.

Мастер смотрит на Лышко. Тот не испуган, не смущен. Только зол и утомлен.

— Квиты, — бормочет Мастер.

Лышко спокойно кивает, признавая игру законченной. Но другой счёт ещё не закрыт. И Мастер переводит взгляд на Ирко.

— Я не предавал тебя, — произносит он.

За спиной у Ирко обрушивается крыльцо. Ещё несколько брёвен с грохотом валится вглубь горящего дома. Взлетает сноп искр, и Лышко, резко обернувшись, отскакивает в сторону. Но Ирко не шелохнется. Он и не помнит об огне, все его мысли — о Мастере.

— А это? — спрашивает он и касается рукой шрама на лбу.

У шрама странная форма: он идет дугой. Больше похоже на клеймо, чем на след от удара.

Мастер медленно поднимается на ноги. За последние дни, как это всегда бывает под конец года, он привык к старческой слабости. Еще не верится, что он снова может двигаться без труда.

Он отряхивает снег с одежды, выпрямляется, смотрит на Ирко. Мысли путаются. Горло саднит. От дыма, наверное.

— Я не предавал тебя, — повторяет он. — Это ты…

— Перешел на сторону султана? — перебивает его Ирко. — Чушь. Я просто занимался своим искусством. И мне там было хорошо.

Мастер молчит. Любые слова о преданности курфюрсту прозвучат сейчас, как скрежет посреди пения церковного органа. Нет здесь никакого курфюрста, никаких гербов и знамен. Есть горящая мельница и пока не охваченный пламенем сарай, в котором стоит гроб для одного из поверивших ему учеников.

Но и признавать себя виноватым во всем он не хочет. Он мотает головой, смотрит на Ирко.

— Ты гнался за мной, — вспоминает он.

Ирко кивает.

— Гнался. Но разве я нападал?

Раздается грохот, и над провалом в крыше взлетает сноп пламени. Мастер почти не замечает этого. Это просто эхо. А на самом деле упало сердце при словах Ирко.

— Но ты…

— Мне нужен был маршал, — снова перебивает Ирко. — Я схватил бы только его. Но ты променял меня на напыщенного болвана, которого я похитил с помощью двух щелчков пальцев и который держал в камердинерах вора.

Наконец Мастер понимает, что произошло. Он поднимает руку, протягивает ее в сторону Ирко. Почти касается шрама на его лбу.

— Пуговица, — бормочет он.

Ирко кивает.

— Позолота. А настоящие пуговицы из золота камердинер маршала давным-давно продал, чтобы купить новую упряжку вороных для своего экипажа.

“Я его не убил”, — думает Мастер. — “Я его не убил”.

Но в сарае стоит гроб для одного из подмастерьев, и на пустоши теснятся заснеженные холмики могил.

— Так это была твоя месть?

Мастер сам поражается тому, как ровно, почти устало звучат эти слова.

— Это был твой выбор, — поправляет Ирко. — Я предложил тебе безбедную долгую, если не вечную жизнь, а ты согласился заплатить названную цену. Я знал, что ты согласишься. Что могли значить для тебя жизни этих юнцов после того, как ты выстрелил в меня?

Запах гари висит в морозном воздухе. Потрескивает пламя. Хрустит снег. Это шаги. Мастер оглядывается и видит, что подмастерья подошли ближе. Они совсем рядом и слышат каждое слово. И тогда Ирко улыбается.

Крестьяне в грязной холщовой одежде теснятся в очереди к столу, поставленному под грушевым деревом. У каждого нашлись бы штаны и рубаха почище, да не отпускает нелепая надежда: вдруг над голодранцами смилостивятся, не возьмут слишком большую плату. И они топчутся в своих стертых лаптях, заискивающе заглядывая в глаза сборщикам налогов. Какое там! Людям султана нет дела до их горестей. Да и немудрено: не донесут хоть монетку — лишатся руки. А то и головы.

Седой венгр в душегрейке из овечьей шерсти плетется к столу, держа в руках заветный мешочек. Ирко стоит у изгороди и следит за ним. У старика жена захворала, а старший сын повредил ногу, работает с трудом.

Ирко отрывается от изгороди, подходит к венгру, кладет руку ему на плечо.

— Погоди-ка, старик, — говорит он. — Ни к чему тебе стоять на жаре. Давай я отдам твой мешок.

Старик мнется. Он впервые видит Ирко. А можно ли ему доверять? Ирко усмехается.

— Давай так, старик. Ты свой мешок оставишь при себе. Только имя свое назови, а я за тебя отдам вот это.

И он достает из-за пазухи свой мешочек, один к одному как тот, который держит в руках старик.

— Как назваться?

— Ференц, — отвечает старик, но тут же спохватывается. — Зачем тебе, господин? Зачем тебе мое имя?

— Мне — незачем, — смеется Ирко. — Это вот им.