«Он надругался над тобой?»

В глазах Гая распахнулась холодная тьма, рот сжался, и лицо приобрело выражение той ледяной, беспощадной жестокости, которая приводила всех в ужас; это было что-то физически ощутимое — мощная волна, способная сбить с ног, задушить, сдавить и остановить биение сердца в груди... Даже самых стойких смельчаков, самых бесстрашных воинов пробирал мороз по коже от этого взгляда; самые хитрые царедворцы теряли свои маски под этим ледяным огнём. Одна лишь Инголинда выстояла, когда все думали, что Гай полоснёт бритвой по горлу Рорхама, а он лишь порезал ему щёки — не за то, что молчал о смерти Люстана, а за то, что трусливо спрятался за спину женщины, позволяя ей прикрыть его слабость и страх. Всех трясло тогда, а Инголинда и глазом не моргнула. Ни единого пореза не оставила на голове Гая — так спокойны и тверды были её руки. Единственная, кто мог выдержать Гая, выстоять перед ним, вызвать в нём восхищение и уважение. Потому он так долго не связывал себя узами брака — не было подходящих кандидаток. Все робели, тряслись, падали в обморок, блеяли, как овцы, тупели и немели. Лишь Инголинда, тогда совсем юная пятнадцатилетняя принцесса, не дрогнула перед ним на роскошном приёме, устроенном её матерью-королевой. Посмотрела своими ясными глазами и спокойно улыбнулась. А потом достойно вела беседу, не теряясь и не заикаясь, демонстрируя свой ум и образованность, прекрасную речь и манеры. Понятное дело, что все прочие дамы, охваченные страхом перед грозным лордом Гайенерилом, выглядели круглыми дурами по сравнению с ней.

И сейчас она не блеяла, как овца, которую ведут на заклание, а смотрела гордо, с достоинством, не опуская глаз. Тронул ли её Стольфгун? Она ответила:

«Нет, милорд, этого не было, клянусь. Ему не удалось».

Но Гай чувствовал холод её пальцев. Правду ли она говорила? Обмануть Гая не мог никто. Он читал в её душе, как в открытой книге, и видел: она не лгала. Прижав её пальцы к губам и согревая их своим дыханием, он проговорил:

«Отчего твои руки так холодны? Неужели ты думаешь, что я способен причинить тебе зло?»

Он, когда-то отдавший свою жизнь для её спасения — конечно, не мог. Но оттаяло ли его сердце, которое после воскрешения из мёртвых снова забилось уже холодным — вот тот вопрос, что мерцал в глубине глаз Инголинды. Бледа со смехом ткнула ему пальцем в грудь: «Дурак, никуда твоя любовь не делась». И от этого тычка сердце ёкнуло, застучало.

«Ты слышала, что я сказал? Ты — моя женщина. Единственная, созданная для меня. Никакая другая не может быть рядом со мной».

На губах Инголинды задрожала улыбка, на глазах подрагивали слёзы. Белые изящные руки обвили его плечи. Снаружи, над шатром — шелест небесной влаги. На его плечах — капли дождя. От него пахло схваткой, кровью, потом. Бурые, запёкшиеся ссадины на скулах. Её ладонь скользнула на его щетинистый затылок.

«Цирюльник плохо следит за вашей головой, милорд».

«Я бы рад взять нового, но, боюсь, для этого мне придётся сначала жениться на нём».

Он рванул сорочку и обнажил её грудь. Смуглые руки легли сверху чашечками, накрыли.

«Милорд, вы обращаетесь со мной, как с наложницей». — В её словах было притворное негодование, а глаза звали: да, сделай это. Возьми.

«Моя женщина — что хочу, то и делаю», — сказал Гай.

Его рот влажно приник к её коже. Пробовал на вкус тёплую молочную белизну, скользил по шее вверх, к запрокинутому подбородку, остановился над губами. Те уже ждали, приоткрытые, обдавали жарким дыханием; он накрыл их своими — неторопливо, обстоятельно, нежно. Его суровый, даже свирепый облик не вязался с этой нежностью. Рот с виду казался твёрдым, жёстким, но сейчас ласкал Инголинду атласной мягкостью искусного поцелуя. Она ждала бурного натиска, дерзкого вторжения, даже грубости, но её будто щекотали крылышки бабочки. Так нежно, что к глазам подступали слёзы. Хотелось распахнуть себя навстречу. Эти сильные руки не сделают больно. Она отвечала, поцелуй набирал глубину и страсть. Невозможно было им насытиться, напиться.

Завязки штанов Гая распустились. Он устроился между её раздвинутых бёдер, но ещё не входил. Она не знала его тайны. Сейчас не время пугать её. В потёмках не разглядит «сюрприз», только почувствует то, чему надлежит войти. А Инга наслаждалась поцелуями, прижималась обнажённой грудью, обнимала. Ждала, звала взглядом, недоумевала, почему он медлит. Что королева, что наложница — телесной разницы не было. Разница была в её глазах.

Когда-то он так любил, что отдал свою жизнь. Потом была пустота и холод. А потом — её мягкие руки, ловко орудовавшие бритвой и втиравшие мазь. И её обморочно-слабое, встревоженное «не утруждайте себя, рана откроется». И жар раскалённого медальона. И седина. И беспомощная, хрупкая, зовущая нежность в глазах.

«Сейчас, моя голубка. Сейчас...»

В её глазах — и слёзы, и радость. Он снова назвал её так...

В ту ночь в шатре королевы слышалось бурное дыхание, поцелуи. Её величество вцепилась зубами в руку, чтобы сдержать крик. Во вторую ночь Гай выскользнул молча, бледный, со сжатыми губами, а она осталась сидеть неподвижная, потрясённая. Утром путь продолжился; Гай был сдержан, собран и молчалив, ехал верхом. Поравнявшись с повозкой королевы, нагнулся к дверце и учтиво осведомился, удобно ли её величеству, не нужно ли чего. Она ответила еле слышно: «Всё хорошо, благодарю, милорд». Он чуть поклонился и пришпорил коня, а она провожала взглядом его ладную фигуру, стройную и точёную, но сильную. Тёмные суровые брови, длинные ресницы. Так вот почему у него не было и намёка на щетину, несмотря на зрелые годы. Интересно, какие у него волосы: волнистые, мягкие или, наоборот, непослушные и жёсткие, как грива? Может, иногда он и отпускал их, но Инголинда не видела, не застала этого ни разу. Чаще он бывал или с гладко выбритым черепом, которому особая мазь придавала зеркальный блеск, или с отрастающей щетиной. С такой «причёской» в милорде не заподозришь миледи. Вернее, и то, и другое...

На третью ночь он не приходил к ней, а ей не позволяло самой идти в его шатёр её королевское достоинство. Наконец она написала записочку и отправила ему со служанкой. Он был нетрезв, но хмель сразу почти прошёл.

Опустившись перед её походным ложем на колени, он пристально смотрел и ждал её слов. В её глазах не было ужаса и неприязни, но звенела и мерцала какая-то новая горькая нотка. Её рука легла на его пустое чрево.

«Так Люстан... вышел отсюда?»

Его ресницы не дрогнули, взгляд оставался устремлён прямо на неё.

«Ты угадала, голубка».

На её щеках блестели мокрые дорожки. Прижимая пальцы к губам, она смотрела на него и плакала — проливала слёзы, которые не выплакал он. Кому как не ей, матери юного Ингрина, было знать, что значит такая связь? Ей, выносившей дитя в своём чреве, была понятна эта боль. Она захлёстывала её душу, будто своя собственная. Все считали лорда Гайенерила отцом Люстана. Даже сам Люстан так думал. Но тот был больше чем отец.

Её руки протянулись к нему. Он не сразу шевельнулся, но потом медленно подал ей раскрытые ладони, и она вложила в них свои.

«Прости меня...»

«За что?» — двинулись его губы.

«За то, что я вчера... испугалась». — Инголинда придвинулась ближе, прильнула к Гаю, обняла за шею.

Он казался деревянным, неподатливым, но она прижалась так ласково, смотрела с такой нежностью, что он сдался. Его руки обняли её в ответ — сперва неуверенно, как бы спрашивая, можно ли сжать крепче, а потом, получив одобрение и тёплый отклик во взгляде королевы, сомкнули объятия в полную силу.

«Я хочу только одного: стать наконец твоей женой», — сказала она.

«Ты уже моя жена», — был его ответ.

Утром весь лагерь узнал, что лорд Гай, заядлый холостяк, в скором времени берёт в супруги королеву Инголинду.

Инголинда была возвращена в её собственные земли с большим триумфом. Теперь у неё на службе состояла Мать Бледа. Война продолжалась ещё несколько месяцев, но вторжение удалось остановить, пусть и ценой большого кровопролития.