— А что тут скажешь? Раз уж внутри самого банка… И во сколько мне такая дружба обойдется, Эдуард Анатольевич?

— Договоримся. Не чужие, — и говоривший заразительно рассмеялся." Чугунов выключил диктофон, с гадливой ухмылкой подошел вплотную к вжавшемуся в кресло, с распущенными от ужаса губами кредитнику.

— Кому продался? — прохрипел Второв.

— Онлиевский, — выдохнул Эдик, чувствуя с омерзением, как организм непроизвольно выплеснул струю мочи, и в то же время не в силах отвести расширившихся глаз от руки начальника аппарата, унизительно медленно потянувшейся к его пиджаку. Добравшись наконец до значка, Чугунов обхватил его и с силой рванул на себя, выдрав вместе с куском дорогого сукна, — будто орден с опозоренного офицера сорвал.

Размякшего, непрестанно икающего Снежко наконец увели писать объяснительную.

— Что-то еще, Владимир Викторович? — Чугунов медлил уходить.

— Еще? Да вот кресло это подмоченное заберите и выкиньте, чтобы не воняло. Или лучше к Баландину в кабинет. Скажете — от меня за успехи в кадровой работе. От Ивана Васильевича?..

— Звонят непрерывно. Пока телефон отключен.

— Да, все меньше нас, Гена. Иди пока.

Второв подошел к окну, затушеванному осенью. Повертел изъятый значок. Красив, ничего не скажешь. Прежде у них таких не было. Теперь есть значки, но нет прежних. И опять закралась мысль, которую отгонял, — так ли прав был, когда бескомпромиссно избавлялся от строптивых «основателей»? Было в них что-то от старой наполеоновской гвардии: ворчливой, но надежнейшей. А новые, вот они. В успехе подметки рвут, в неудаче сдают. Они так воспитаны, «бизнес — это умение оказаться с тем, кто сильнее». А может, собрать «стариков», поклониться, расставить опять на ключе? И тогда можно хотя бы не оглядываться на тылы. Предлагал же Керзон. Настаивал. Вот и донастаивался. Его последним и шуганул. Ни-ко-го! Да нет, поздно на попятный. Время не ждет. Либо теперь же прорвемся…

О другом «либо» он не позволял себе даже думать.

В углу подоконника заметил иконку, припрятанную когда-то Решечкиной, усмехнулся, аккуратно провел пальцем, счищая пыль с Божьего лика.

— Господи! — тихо пробормотал он. — Сделай так, чтоб у Рублева получилось. Ведь не за себя одного прошу. Сколь людей втянуто! Сделай и — уверую. Не так, как раньше, для других. А по-настоящему, без дураков. А?

И, не в силах больше пребывать в неведении, рванулся в приемную.

— Да где, наконец?! — закричал он, не дойдя до порога. Дверь распахнулась, и в кабинет прямо в мокром пальто вошел Иван Васильевич Рублев.

— Мечешься? — неприязненно констатировал он. В неприязненности этой проглядывала неудача. Второв собрался, готовясь встретить новый удар.

— Что?

Старый проректор неспешно снял пальто, стряхнул, аккуратно принялся натягивать на вешалку.

— Говори же, Иван Васильевич!

— Володя! Ты Библию когда-нибудь читал?

— Библию? К чему ты это? — Второв недоуменно скосился на подоконник.

— Там, знаешь, есть не самые тупые заповеди. Например, насчет гордыни. Или это не для тебя писано?

И вдруг залепил кулаком по крышке стола:

— Сколько раз?! Сколько раз ты вляпывался с гонором своим петушиным! Сколько раз ноги о людей вытирал, а я потом по всем связям ползал, чтоб банку это боком не вышло! А сколько раз!.. Скажи, был случай, чтобы я тебя хоть раз в серьезном деле не поддержал?

— Нет.

— Так что же ты-то на мои просьбы плюешь? Я ведь тоже в этом мире не последний человек и что-то соображаю, чтобы вот так меня между прочим фэйсом об тэйбл.

— Иван Васильевич, видит бог, ни сном, ни духом! Что случилось-то?

— Как ты думаешь, к кому я сейчас ездил?

— В Госдуму, к председателю комитета по…

— Правильно. Серденко Ивану Петровичу. К тезке моему и старинному дружку еще по профсоюзам Ваньке Серденко. Тебе эта фамилия ничего не говорит?

— Как это не говорит? Каждый день лицезреем.

— А больше ты его нигде не лицезрел?

— Как будто нет.

— Нет? — Рублев, пытаясь успокоиться, прошелся по кабинету. — В самом деле, откуда? Ты ж его пред свои светлые очи допустить не соизволил.

— Когда?

— В марте сего года. Когда он у тебя еще безвестным депутатом Госдумы два дня в приемной проторчал. Не припомните, Владимир Викторович?

— А, — Второв насупился, начиная понимать, что допустил ужасный прокол. — Коммунистик тот? Который насчет коттеджа. Так я же не знал.

— А тебе не надо было ничего знать. Ничего! Кроме того, что это я его к тебе послал.

— Другими словами, отказал.

— Не совсем.

— Что значит «не совсем»? — угасшая было надежда вспыхнула слабой искоркой.

— Согласился посодействовать, если будут приняты его условия.

— Не так плохо. Это уже диалог. Какие? — Второв схватил лист бумаги, ручку, приготовившись записывать.

— Да собственно, условие у него на самом деле одно. — Рублев замялся.

— Так какое?

— Тебя убрать.

— И только-то? — Второв раздосадованно положил ручку.

— Да, представь. Если наблюдательный совет отстранит тебя от должности, а на это место назначит человека, рекомендованного их комитетом, то он берется выбить для нас в ЦБ деньги. Вот так-то.

— Ну-ну. И что же ты ответил? — зыркнул исподлобья Второв.

Уловивший это движение Рублев, несмотря на скверное настроение, едва сдержал улыбку.

— Я, дорогой Володя, из старого-старого рода, традиции которого до семнадцатого года возникли. Так вот одна из заповедей, что мне еще отец покойный ремнем вколачивал: «За своих стой до конца». Да и имя твое важно. На слуху оно.

— Спасибо, Иван Васильевич. Другого не ждал. Ну и на меня можешь положиться.

— Надеюсь. Надо бы тебе повстречаться с Гуревичем.

— Но ты-то знаешь, как мы с ним в последний раз разошлись.

— А с кем ты хорошо разошелся? Только за этот месяц с половиной Москвы переругаться успел. А с Гуревичем увидеться придется. Последний шанс это на старых позициях устоять.

— А если не устоим? Сникнешь?

— А если не устоим, тогда есть еще одна старая заповедь: «Занял деньги — все распродай, но верни». И ради цели этой придется нам все распродавать. Продавать и платить. Продавать и платить. Может, год-два. Может, и дольше. Я исподволь подготовку начал. Организуем комитет кредиторов. Союзы предпринимателей, фермеров подключим. Тут важно, чтоб на глазах.

— Что ж нам-то останется?

— Может, и мало что. А может, и вовсе ау. Все равно часть разворуют. Но если что останется, с того заново и стартуем. Хотя, конечно, такой империи, как теперь, нам с тобой больше не поднять. Так что об амбициях твоих имперских можно будет забыть. Ну, каково?

— Веселенькая, нечего сказать, перспективка, — пробурчал Второв.

— Другой не дано. Так что скажешь?

— Что тут скажешь. Пока есть шанс, надо пробовать. Завтра встречусь с Гуревичем.

Борис Семенович Гуревич с любопытством похлопывал дубовые своды «Бурыкинских палат», от которых успел отвыкнуть. Второв, как всегда, опаздывал. Но сегодня это не вызывало у заместителя председателя Центробанка внутреннего протеста. Гуревич и сам радовался случаю оттянуть встречу. Второва со всеми его взбрыками он продолжал любить. Даже несмотря на то, что при последнем визите в Центробанк тот просто подставил его, брякнув в присутствии посторонних, что если берешь, то надо бы и отдавать. После этого Гуревич вынужден был поспешно закрыть все свои счета в «Светоче». К тому же то, как держал удар Второв, не могло не вызывать уважения. Он, единственный, боролся. В своей неуступчивости напоминал не знавшего поражений боксера, которого, вопреки всем правилам, прямо на ринге избивает банда громил. И требуется от него только одно — лечь и признать поражение. И не оставлено ему другого выхода. Но всякий раз, пропустив очередной хук, он снова и снова поднимается. Да и название «Светоч» не стало для Гуревича пустым звуком. Конечно, власть засасывает, но иногда мечталось сойтись опять где-нибудь в девяносто третьем с тем же Второвым, Керзоном, Забелиным, Савиным и окунуться в прежнее братство.