Думая о прошлом, Анна Сергеевна свернула к двадцать девятому дому на Парадной улице. Во дворе, окруженном со всех сторон пятиэтажными массивами, в центре находилась старая детская площадка с песочницей. По периметру её росли высокие березы; их маленькие благородные листики шелестели от южного ветра; на них, в свеженьких скворечниках обитали соловьи. Анна Сергеевна дошла до второго подъезда. Там на желтой крашенной лавке в ряд сидели три пожилые соседки. Анна Сергеевна давно водила с ними дружбу и по случаю останавливалась поговорить, считая это не сколько увлекательным, сколько необходимым условием вежливости. С важными лицами и подозревающими взглядами они развлекали себя газетными сплетнями и атмосферой происходящего вокруг.

– Ты сегодня что-то рано, – заметила Ольга Никифоровна, опираясь на трость двумя руками.

Деловитость была ярко написана на её большом красном лице с маленькими узкими глазами, что, даже когда она улыбалась, нельзя было назвать ту улыбку случаем добродетели.

– Садись, посиди с нами! – прокричала Галина Антоновна, широконосая большеротая дама, с белым лицом, в ярком платке и ситцевом платье в горошек.

– Да некогда сидеть, – ответила Анна Сергеевна, останавливаясь подле них.

– А куда ты спешишь? – уточнила третья соседка, поджимая тонкие, почти прозрачные губы.

Любопытными взглядами они вцепились в Анну Сергеевну. Та излилась улыбкой, слегка смущенной и действительно глуповатой.

– Людочка просила меня с Костиком посидеть.

– А что она сама не может? – возмутилась Ольга Никифоровна, метаясь глазами по двору, что являлось её особенностью (долго в упор она не смотрела, чтобы не пропустить нечто важное вокруг).

– Они с мужем в театр идут, а потом в ресторан, – сказала Анна Сергеевна. – Пускай отдохнут. Если не в их возрасте веселиться, то когда же?

– А то что ты после работы, умаялась чуть душа, об этом они не думают? – возмутилась Галина Антоновна, остро чувствующая несправедливость положения.

– Галя, они же не каждый раз просят, – оправдывалась Анна Сергеевна. – Часок-другой посижу. От меня не убудет.

– Ага, не каждый раз, да каждую неделю, – поправила Галина Антоновна. – Мой покойный муж всегда говорил: "Детей надо в кулаке держать, иначе они тебя кулачить будут".

Все закивали, видимо, ощутив полноту истины сказанного старушкой.

Вскоре Анна Сергеевна поднялась на второй этаж. Квартиру она содержала в рамках прилежания, но не идеального порядка. Ей доставало того, что вещи лежали на местах, которые определила для них с момента получения мужем квартиры во времена СССР. Уставшая мебель давно требовала обновления. Расписные ковры в красно-жёлтых и зелёных тонах с непонятными квадратными узорами оставались примером тогдашней моды – все стены тогда походили на неудачные полы. Серебристая люстра с длинными каплями пожелтела. Их, как и деревянные черные гардины, давно облюбовали пауки с тощими ногами, изгаляясь в плетении искусной паутины. Дешевые белые шторы с цветочным орнаментом и замысловатая тюль тоже утратили первозданный вид. Анна Сергеевна страдала гипертонией, и все движения с запрокинутой головой провоцировали сильнейшее головокружение. Потому окна, верхние полки изношенного шифоньера и кухонного буфета она мыла раз в год – словом приоритетом чистоты их не наделяла.

Успев согреть чайник на плите, она почувствовала себя нехорошо. В затылок била кровь, грудь неприятно сдавило. И тут позвонили в дверь; пришла её дочь. Без особых разглагольствований Людмила всучила Анне Сергеевне четырехлетнего внука.

– Может зайдешь, доченька? Ты уже две недели не была.

Дородная, строгого лица и в квадратных очках женщина, очень похожая на Анну Сергеевну, холодно взглянула на мать своими бледно-голубыми крохотными глазами.

– Мам, мы опаздываем. Костика покорми в семь и на ночь погрей ему молока. И смотри, чтоб никаких конфет!

Анну Сергеевну всегда огорчало ощущение, что дочь держится с ней, как учительница.

– Я справлюсь, не волнуйся. Вас-то с Полей я как-то вырастила.

Людмила закатила глаза и криво сжала губы.

– Только не начинай опять! Мне итак забот хватает!

Костик принялся кричать, толкая бабушку в ноги. Курносенький, белолицый, с пшеничными волосами он выглядел, как пример безгрешной души, к сожалению, только внешними данными. Говорил он плохо, заглатывая буквы, но многие слова приказа звучали внушительно. И в тот миг, колотя по Анне Сергеевне головой и руками, он изъявлял немалое детское возмущение, причем доступным для понимания языком. Его не устраивало стоять в дверях квартиры без дела – ему хотелось чинить беспорядок внутри.

Анна Сергеевна отогнала мрачные мысли. Её бледные глаза робко засияли.

– Ты хоть бы зашла в среду, – тихо улыбнулась Анна Сергеевна. – У меня пенсия будет и получка в пятницу.

– Вот в субботу и зайдем. А почему ты такая красная? Опять давление скачет?

Анна Сергеевна не расслышала слов дочери, хоть и старалась, прищурившись, прочесть их по губам. Однако глаза её, уже не такие зоркие, как раньше, застилала прозрачная плёнка, и она ничего не поняла. Ей пришлось осторожно переспросить. Отвыкшая от долгого общения с матерью, Людмила рассердилась: повторять одно и то же – не самое приятное занятие, особенно для тех, кто наделён вспыльчивостью от природы. Этот приобретенный недостаток матери выводил Людмилу из себя.

– Мам, ты почему слуховой аппарат не носишь? Для чего мы его покупали? Деньги на ветер…

– У меня голова от него болит, – возразила Анна Сергеевна, посмотрев на внука, который по-прежнему упирался головой в ноги женщины, надеясь собственными силами пробиться внутрь.

– Опять ты выдумываешь! – раздраженно рявкнула она. – Врач тебе ясно сказал, аппарат не может вызывать боли.

Сердце матери кольнуло обидой, но вид она сохраняла спокойный и непритязательный. Людмила повесила сумку на плечо и поправила пиджак. В брючном костюме болотного цвета выглядела она чопорно и образцово; да и волосы, всегда собранные назад в короткий хвост, намекали, что женщина работала в условиях, где предъявляли высокие требования к прическе и внешнему виду. Именно так и было, работала она преподавателем младших классов и заходилась в гордости, что сама всего добилась с того момента, как Анна Сергеевна все четыре года давала ей деньги на проживание и ещё год после того, как Людмила нашла работу.

– Всё, побежала я, – Людмила наклонилась к мальчику и поцеловала его, пока тот также усиленно справлялся с преградой. – Костя, веди себя хорошо!

Мальчик издал зычный визг, мотая головой. Людмила ушла, цокая каблуками.

– Ну, а теперь пошли играть.

Последнее слово усмирило мальчика, и он направился за Анной Сергеевной на кухню. Она достала из шифоньера коробку с мягкими игрушками и отдала мальчику. Капризно скривив губы, он начал рыться в игрушках и, так как достойных его вниманию там не нашлось, одна за одной они летели на линолеум. Задавая мальчику простые вопросы, Анна Сергеевна принялась варить суп. В полдень она собиралась отпроситься и навестить мужа в больнице, которая находилась в пяти минутах от редакции. Вот уже два года как с периодичностью в месяц он ложился на принудительную госпитализацию в психиатрическую клинику. Жизнь его пошла под откос после выхода на пенсию. Не найдя себе применения, он стал пить и превратился в занудного скандалиста, ищущего камень на ровном месте. Он придирался к её вздохам, взглядам, тону сказанного – ко всем действиям, исходящим от неё. Их быт превратился в танец нестинара: он раскалялся, как угли, сыпля на неё ярость и оскорбления; она словно ходила босыми ступнями по огню и как бы осторожно это не делала, молча проглатывая его грубости, ей не удавалось не обжечься. Он всё бушевал. Затишье царило в доме только, когда он спал или гарцевал за водкой, довольный и весёлый, что выудил деньги из кошелька жены. Его деградация привела к белой горячке, и теперь серые безвылазные стены больницы заменили ему родные. Анна Сергеевна тяжело переживала за него. С ним было сложно, а без него душа не на месте. Её утешало, что, относя еду в больницу, она в меньшей степени облегчает его тёмные дни заточения там.