– Ну что, понесли мясо к столу?! – подмигнул он.

В свои 54 года Николай практически облысел, остатки седых волос окаймляли лысую макушку как жерло затухшего вулкана. Его усы стали также совершенно седыми и уже не топорщились как прежде, будто у резвого таракана, готового к любым радостям жизни.

«Ты бы подкрасил усы, – предложил как-то я ему, – уж больно они у тебя седые, они тебя старят!»

«Да ты что! – возмутился он. – Зачем мне их красить?! Это уже старость».

«Ты в своём уме? Какая старость в твои то годы? Живи и радуйся жизни!»

Но он только раздраженно отмахнулся:

«Не говори глупости!»

Его фигура, незаметно утратившая мужскую стройность, оставалась крепкой, но выделялась выпуклым животом. Физические нагрузки ещё удерживали живот от обвислости и, по мнению Николая, он гордо выпирал, как колесо, из-под груди.

      Мы вошли в дом. В передней было темно и затхло. Насыщенный смрад от кошек, собаки, объедков и долгого отсутствия качественной влажной уборки делало пребывание в этой комнате вдохновляющим в плане работы над собой по укреплению самодисциплины в стремлении к чистоте. Пол был грязным. Разуваться не хотелось. Николай бросил мне какие-то пластиковые тапочки, имевшие такой вид, будто в них, много лет убирали свинарник. Видимо заметив мой взгляд на этот стильный аксессуар домашнего обихода, он торопливо сказал:

– Подожди, на – вот эти, – и поставил передо мной достаточно приличные велюровые тапочки. Откуда он их извлек, я не смог заметить.

Из передней прямо вела дверь в коридор, куда сходились все комнаты дома, направо – дверь в кухню, налево – дверь в летнюю гостиную. Дверь в кухню была раскрыта и там царило какое-то запустение.

– А что это за осадное положение у вас на кухне? – спросил я.

– Так я же плитку начал ложить, – ответил Николай со вздохом. Трудно было понять, что он делал в темноте передней, видимо боролся с какой-то только ему зримой стихией домашней среды. Наконец, он выпрямился:

– Смотри, – кивком он пригласил меня войти и, наверное, оценить его старания. – Вот уже как месяц ложу в свободное время.

Задняя стена кухни была выложена серой кафельной прямоугольной плиткой. Слева – стена с окнами была сделана наполовину. Верхний ряд, особо просматривавшийся, почему-то был выложен из резанной плитки. Ряды плитки были кривовато косоватыми, швы гуляли и зияли пустотами.

– Ещё месяца два, чтобы закончить, – грустно сообщил он мне. – Очень неудобно, стены неровные, плитку нужно резать.

– А зачем этот мартышкин труд? – не сдержался я, хотя прекрасно знал, что натуральное хозяйство было его жизненным устоем и особой гордостью. – Я бы лучше нанял специалистов, и они бы сделали всю работу в два дня.

Николай резко нагнул голову и поднял руки будто стараясь закрыться от наступающей на него ереси:

– Да это же заплатить им надо столько же, сколько плитка стоит!

– Ну и что? Но ведь это будет красиво, качественно и быстро, – попытался я аргументировать.

– Та ну! Я тоже могу! Пусть это мне выйдет по времени, но не могу же я платить такие деньги! – парировал он.

– А не боишься, что отвалится? – пристально глядя на его ужимки, спросил я.

– Нет, не отвалится, – категорично отрезал Николай.

«Да ну! Это какой-то неравноправный разговор», – подумал я, взирая на уклоняющегося от визуального контакта со мной Николая.

Действительно, что может сказать о расходовании денег персонаж, который лишен возможности распоряжаться тем, что он зарабатывает.

Мне вспомнилось, как прошлым летом, мы на выходные ездили на хутор Стожок к Азовскому морю. Чарующий шарм этого места грел душу милыми картинами спокойного отдыха в практически деревенской нирване. Хутор у моря. Простые удовольствия. Уютный деревенский рынок по утрам. Моя Света – искрящаяся радостью от соприкосновения с таким, почти виртуальным, волшебством реальности. Галя, с азартом дельца, расхаживающая по рынку и демонстрирующая всем своим видом, что ни в чём не намерена себе отказывать. И Николай, у которого не оказывается денег на бутылку пива… Воспоминание это пришло на ум, видимо, в силу своей свежести, поскольку с того времени мы общались кулуарно, за столом, и не выходили на оперативный простор, где бы он мог наглядно столкнуться со своей мужской беспомощностью и ущемленностью в правах. И потому, когда он начинал говорить о том, на что он может или не может направить свои денежные ресурсы, возникало ощущение, что он фантазирует, представляя себя полностью дееспособным. Видимо, он просто путал роли, забывая с кем он говорит. Надо полагать, в своём цеху, где он проработал всю свою жизнь, начиная с помощника машиниста тепловоза и дослужившись до дежурного по депо, он, в среде грубых работяг, рисовал себя эдаким самоуправным господином своей жизни и семьи.

– Вы видели-видели, как выросла моя Альба?! – затараторила Галя, едва мы вошли в гостиную. Она высоко поднимала брови и стучала ладонями с растопыренными пальцами.

– Да, она такая взрослая и забавная, на мишку похожа, – участливо ответила Света.

А я еле сдержал себя от вопроса: почему «моя Альба»? – если о собаке заботится Николай. Впрочем, подобные фигуры речи были совершенно обыденны для Галины, она даже в отношении своей дочери и зятя постоянно говорила «мои дети». Это резало слух. Почему не «наша дочь», «наша дочь с мужем», «наша дочь с зятем»? Каким волшебным превращением муж её дочери стал её ребенком? Но Галя была убеждена: всё, к чему она имеет хоть какое-нибудь отношение, – её. И это своё обладание столь обширной собственностью она не делила ни с кем, тем более с мужем.

– Вот, снег сошел, и Николай уже который день убирается в саду и на огороде, за зиму Альба здесь так похозяйничала! Всю малину переломала, мусор всякий понатягала, загадила, где смогла. А Колюнчик теперь вычищает, – защебетала Галя. – Ну ничего, главное – моя девочка такая умненькая!

«Думаю, умная собака не стала бы гадить по всей территории», – мысленно возразил я.

– Ну, давайте уже выпьем! – с нетерпением выдохнула Галя. – Наливай, Колюнчик!

Фраза «наливай» была культовой для Гали. Она пила немерено много и ещё больше потребляла пищи, и не стеснялась признавать, что видит в этом единственную радость в жизни. Свои изобильные возлияния и трапезы она непременно приправляла обоймой всевозможных таблеток для улучшения пищеварения и работы печени. И это, по всей вероятности, работало. В её 53 года, Галю нельзя было назвать толстой. Она была умеренно безобразного телосложения, низкорослой коротконожкой с грудью шестого размера. Слегка длиннее, чем а-ля мальчик, непромытые, взлохмаченные волосы на маленькой голове, вертящейся на короткой, плохо промытой шее. Неправильные заурядные черты лица были чрезвычайно подвижны и, в неформальной обстановке, скатывались к гротескному гримасничанью. Макияжем она себе не докучала. Из всего обширного женского арсенала средств красоты выборочно использовала мыло и воду, и губную помаду. Всё остальное она считала не заслуживающим внимания, времени и денег. Видимо, она была убеждена в своей природной красоте и каких-то чарах, которые представляют её красавицей в глазах Николая. И с этим нельзя было не согласиться, глядя как Николай умильно лопочет: «Ой, ты мой Галчонок!» Как-то на 8 Марта мы подарили ей французские духи и набор крема для лица – дневной и ночной, но она лишь презрительно фыркнула на этот подарок: «Вы же знаете, что это мне не интересно». Испытывая прилив дружеской нежности, мы забыли, что никогда не следует поступать с другими так, как вы хотели бы, чтобы поступали с вами, – поступайте с ними так, как нужно им. Галке нужно было поесть и выпить, выпить и поесть.

Николай замешкался:

– Что будем пить? – спросил он с какой-то детской интонацией. – Нашу домашнюю? – он имел ввиду самогон, который он регулярно производил и настаивал на разных фруктах, ягодах и травах.

– Зачем же? Мы принесли виски. Ты же не против вискарика?