— Только что тут крутился, — сказала начальница санчасти Нина. Она сидела возле шалаша на ящике и, глядя в ручное зеркальце, старательно подмазывала себе губы.
Непостижимым человеком была для Марии Павловны эта красивая, спортивного склада девушка, не забывавшая в самой неподходящей для того обстановке глянуть в зеркальце и позволявшая себе кокетничать даже с самим Дедом. А ведь не случайный человек в отряде: комсомолка, за год до войны окончив институт, сама попросилась на работу в глухое село, заведовала врачебным пунктом, а когда пришли немцы, ушла в лес с группой сельских активистов. И смелости ей не занимать у мужчин, и дело свое хорошо знает, терапевт, а справляется с непростыми операциями. С любопытством приглядывалась Мария Павловна к молодой докторше, отдавала ей должное, но душевного расположения к ней не питала и часто отказывалась понять ее. И сейчас вот ее покоробило, что на заставах идет бой, с минуты на минуту в санчасть начнут подвозить раненых, а начальник не стесняется на виду у всех наводить красоту. И как это никто не скажет ей, что в партизанском отряде мазать губы по меньшей мере неприлично?
Мария Павловна вступила в комсомол в начале двадцатых годов, и иногда она как-то совсем забывала, что с тех пор много воды утекло.
Может быть, потому забывала, что до конца тридцатых годов прожила в далеких пограничных гарнизонах, где в семьях командиров и политработников, сослуживцев и товарищей мужа, участников гражданской войны, некоторые комсомолки еще ходили в сапогах и красных косынках.
Но куда же все-таки пропал Женька? И до войны беда с ним была Марии Павловне: уйдет Ким на лыжах и Женька обязательно увяжется за ним, вернется мокрый, в забитых снегом валенках и хвалится, что не побоялся скатиться с монастырского обрыва. Только слезет Ким с велосипеда — и Женька уже, сунув одну ногу под раму, встал на педали и помчался на улицу. Или на реке: Ким поплывет на другой берег и Женька бултыхается за ним; сколько ни кричи, и ухом не поведет. На все у него один ответ: «А почему Киму можно?»
Станешь объяснять ему, что Ким старше его на восемь лет, плечами пожмет:
«Подумаешь, какая большая разница!»
Мария Павловна ходила по лагерю, думала о Киме, гнала от себя страшные мысли и не могла их отогнать; сердилась на пропавшего куда-то Женьку, искала его повсюду, но ни у кого уже больше не спрашивала о нем — неудобно ей было: бой идет, раненых ждут, а она тут топчется, ищет своего несносного мальчишку.
На пути из города в большой Подужинский лес лежит много лесных островков, отделенных от лесного массива болотистыми луговинами и распаханными полями. Каждая из этих рощиц повторяет все разнообразие большого леса: березнячок, за ним осинник, ельник или сосняк, дальше — дуб вперемежку с липой, вязом, кленом, ясенем, зарослями орешника, а затем снова чистый березняк или осинник. И так же как в большом лесу среди вековых деревьев, тут много молодой поросли, сквозь которую трудно пробраться; и такие же болотца в высокой цветистой траве и раскидистом папоротнике; темные окна омутков, заваленные древесной гнилью, и рядом с омутком пригорок, заросший вереском, мохом и седым лишайником.
До войны, когда в Городок наезжали москвичи, из тех, что любят отдыхать не на курортах, а там, где фрукты на базаре подешевле, а в лесу грибов, ягод и орехов побольше, эти рощи выглядели дачными. Семьи москвичей с малыми детьми, которым трудно добираться по солнцепеку до большого леса, довольствовались ближними рощами и раскидывали свои дачные бивуаки по берегу ручейка, текущего из одной рощицы в другую. И те, кто семьями уходил спозаранку в большой лес, возвращаясь жарким полднем с полными корзинами грибов или ягод, не проходили мимо этих рощиц, чтобы не попить чистой родниковой водицы, не освежить лицо, а потом и полежать на траве под кустом.
И вскоре после окончания войны, когда я целое лето бродил в окрестностях Городка по партизанским местам, здесь уже снова появились наезжающие из Москвы дачники. Меня, всеми своими мыслями обращенного еще к дням войны, эти дачники ужасно злили. Они портили картины встававших тут перед глазами боев, отодвигали их в какие-то очень давние времена.
На опушке одной из этих, ныне снова ставших дачными рощиц перед рассветом выбившийся из сил Ким опустился на мокрую от росы траву под куст орешника. Он лег на спину, и минуту спустя ему уже казалось, что он лежит не на земле, а на облаке и оно то поднимается, то опускается. Вчера он быстро очухался от удара взрывной волны, сбросившей его с велосипеда, но сейчас удар давал о себе знать — кружилась голова, немного подташнивало.
Он уже засыпал, когда вдруг будто кто-то толкнул его, напомнив, что спать нельзя.
Открыв глаза, Ким увидел, что листья орешника, только что сливавшиеся в одну темно-зеленую массу, уже отделяются один от другого. Куст словно поредел, сквозь него просвечивало что-то розовое. Ким понял, что это заря, и подумал, что надо торопиться. Он стал подниматься, но тело было такое тяжелое и в голове так кружило, что он снова лег и закрыл глаза. Он хотел полежать еще несколько минут, но его опять начало закачивать, и он уснул. Проснулся он от тяжелого удара, прогрохотавшего над головой. Пока он спал, как будто потемнело. Похоже было, что надвинулась туча, закрыла солнце. «Гроза», — подумал Ким, но тотчас же услышал шум мотора и увидел гусеницу танка.
Танк стоял в нескольких шагах от него, по ту сторону куста орешника.
Еще не успев спросонок дать себе отчет, как это случилось, что он оказался чуть ли не под немецким танком, Ким, перевернувшись на живот, вытащил из карманов бушлата две гранаты и одну за другой швырнул их под гусеницу танка. И во сне он, наверное, не упустил бы такого счастливого случая.
Разрывы гранат, почти слившиеся с очередным выстрелом танковой пушки, он услышал уже, когда продирался сквозь заросли орешника. Он кинулся в них опрометью и вдруг в окне густой листвы увидел на большой луговине, которая отделяла рощу от лесного массива, немецких солдат, спрыгивавших с грузовиков и бегущих с автоматами у живота. Ему показалось, что они бегут прямо на него, к опушке рощи.
Рванувшись назад, он опять побежал не глядя куда и вскоре, оказавшись на другом краю опушки, увидел, что немцы, рассыпавшиеся по луговине цепью, идут уже спиной к нему и строчат из автоматов в сторону большого леса. Он не понял, что произошло, почему немцы повернули в другую сторону, и, присев за кустом на корточки, удивленно глядел на них, словно они выкинули перед ним какой-то странный фокус.
А между тем не все немцы обернулись к нему спиной и пошли дальше — какая-то часть их осталась у рощи и начала прочесывать ее. Когда из тихой позади него рощи вдруг донеслись голоса, треск и стрельба, Ким на мгновение ощутил внутри себя тошнотную пустоту страха, какого он еще никогда не испытывал, — страха перед своей беспомощностью. Через несколько минут ломившиеся через рощу немцы должны были выйти на опушку, где он сидел на корточках у куста и вертел головой, как затравленный зверек. Он не знал, куда ему кинуться, и в последнюю минуту выскочил из-за куста и стремглав помчался открытой луговиной позади тех немцев, что шли спиной к нему и стреляли в сторону большого леса.
Он бежал мимо них к мелкому, частому осиннику, который мыском вытягивался из леса позади шагавших цепью немцев. Только этот осинник и мог спасти Кима, но до него надо было пробежать шагов полтораста, прошмыгнув лугом между теми немцами, что ушли вперед, и теми, что задержались в роще и вот-вот должны были выйти на опушку. Трудно было рассчитывать, что это удастся, но Ким уже не испытывал страха, так как, вскочив на ноги, сразу же вошел в ту смертельно-азартную игру, что мгновенно овладела всем его существом. И ему опять отчаянно повезло.
Миновав луговину, Ким скрылся в осиннике, проскочил его и выбежал на большую, окруженную старыми липами поляну, каких много на изрезанной мысами опушке большого Подужинского леса. Неподалеку шла стрельба, а здесь натужно гудели пчелы-невидимки и пахло уже медом; много добывали его тут пчелы своим хозяевам в пору цветения лип, когда пасечники из города и окрестных деревень перекочевывали с ульями в Подужинский лес.
