Восьмого июня Сераковский почувствовал себя хуже. Рана заживала трудно, медленно, к тому же опять начались сильные боли, и осмотр показал, что раздроблено еще одно, третье ребро. Снова началась горячка.
- Завтра вас будут смотреть военные врачи, приехавшие из Петербурга, - сказал доктор Ляхович.
Сераковский встретил эту новость равнодушно, ему было безразлично, кто его будет смотреть.
Наступило утро. Всю ночь он провел без сна, лежа на спине, с открытыми глазами и думал об Аполонии, о своих "детях", как он мысленно называл повстанцев. Что с ними? Выстояли они или нет? Гогель хвастался, что начальник кавалерии Лобановский сдался в плен, что в Вильно Ганецкий устроил военный парад по поводу "разгрома шаек" и шел через весь город "с развернутым знаменем литовского воеводы". "Господи, неужели это правда?"
Врачей в палату вошло сразу четверо: надутый надворный советник Стакман, Ляхович и еще двое в военных мундирах, видневшихся из-под халатов. Сераковскому стоило немалого труда, чтобы совладать с собой и не выдать охватившего его волнения: перед ним были Погорелов и Городков, тот самый доктор, которого он встречал у Чернышевского. Как и Сераковский, оба они не подали виду, что знают Зыгмунта.
- Нужна повторная операция, - буркнул Стакман. - Есть приказ генерал-губернатора скорее поставить на ноги этого больного.
Он сразу же удалился, за ним ушел Ляхович. Теперь можно было дать волю чувствам.
- Здравствуйте, Сигизмунд Игнатьевич! - тихонько сказал Городков, протягивая руку. - Ваш новый ординатор.
- Здравствуйте, Гавриил Родионович... Вот где нам довелось встретиться...
- Дай я тебя обниму... очень осторожно, чтобы не потревожить рану. Оказывается, я все-таки сентиментален. Сераковский... - Погорелов тщетно пытался скрыть, как его растревожила встреча с другом.
- Теперь слушайте! - Городков покосился на дверь и понизил голос до шепота. - О вас хлопочут очень влиятельные лица. Есть ходатайство перед государем графа Суворова. Из достоверных источников известно, что английский посол направил письмо Милютину...
- Неужели им всем так нужна моя жизнь? Странно... - Сераковский попробовал пожать плечами и поморщился от боли.
- Друг мой, что за разница, какие политические или другие цели преследуют сии важные особы. Важно, что они хлопочут о вас.
- А я предлагаю другое, более радикальное средство - побег. Погорелов наклонился к Зыгмунту. - Переоденем тебя в солдатскую форму, выведем на улицу...
- Милый Погорелов, я не могу даже сесть в постели.
- Ничего, вылечим! - Он не сдавался. - Сделаем операцию... Ты знаешь, какой Городков доктор! Кудесник! Через неделю не то что сидеть - прыгать на одной ноге будешь!
- Если успеете вылечить. - Зыгмунт грустно улыбнулся. - Следователи очень торопятся. Им не терпится меня скорее повесить.
Теперь он мог наконец послать записки на волю, не беспокоясь об их судьбе. Погорелов дал ему карандаш и бумагу, а сам вышел в коридор, на случай, если покажется непрошеный гость. Сераковский написал два коротеньких письма. Первое было Аполонии: "Ангел мой! - начиналось оно. Сегодня у меня великий, святой день - я увидел друзей. Ты тоже увидишь их, и они тебе все расскажут обо мне". Второе - друзьям: "Берегитесь - граф Шувалов, в настоящее время шеф III отделения, находится в Вильно, он осуществляет верховный полицейский надзор". И дальше: "Напишите мне, где Антось? Где Игнась? Где дети мои жмудские?"
Операцию сделали десятого июня. Она прошла успешно, но через несколько часов началось кровотечение, которое удалось остановить с большим трудом. Сераковский страшно ослабел, и Городков начал опасаться за его жизнь.
Через два дня в госпиталь пришли все члены военно-судной комиссии. Генерал-губернатор Муравьев приказал немедленно начать над Сераковским полевой военный суд и закончить его возможно быстрее, не дожидаясь запрошенных из Петербурга справок и рукописи "Вопрос польский".
- Я как врач категорически протестую, - заявил Городков, узнав об этом. - Нужно обождать по крайней мере три недели. Больному нужен абсолютный покой.
Полковник Лосев недобро усмехнулся:
- Покой он скоро получит, доктор.
Члены комиссии и медик Стакман вошли в палату Сераковского, служитель принес недостающие стулья, и они расселись.
- Подсудимый Сераковский, - сказал Лосев. - По решению генерал-губернатора Муравьева мы начинаем следствие и военно-полевой суд над вами. Имеете ли вы подозрение на кого-либо из судей?
Сераковский ответил едва слышно:
- Два дня назад я перенес повторную операцию... я слишком слаб. Не спал несколько ночей...
- Сие нам известно от докторов. Постарайтесь ответить на заданный вам вопрос, - повторил Лосев.
- От слабости я не могу мыслить логично... очень болит голова...
- Однако, вопреки этому утверждению, больной как раз мыслит логично, - вмешался доктор Стакман, - а посему... - Он даже не пощупал пульс у Зыгмунта, а сел за стол и написал справку о том, что подсудимый находится в здравом уме и со стороны медицины нет причин, препятствующих к началу следствия.
Следствие началось.
- Признаете ли себя виновным?.. Добровольно ли вы остались в лагере инсургентов или же по принуждению?.. Какое вы принимали участие в восстании?..
Вопросы следовали быстро, как бы нарочно для того, чтобы сбить Сераковского с толку.
Зыгмунт отвечал, едва шевеля губами. Страшная боль мешала сосредоточиться, но мысль работала беспощадно ясно. Он знал свою участь, и не было смысла отпираться, а тем более заискивать перед этими инквизиторами в судейских мундирах.
- Раскаиваетесь ли вы в совершенных вами преступлениях?
- Никаких преступлений я не совершал, ибо действовал на благо народов Польши и России. Все, что я делал, я делал в согласии со своей совестью, по глубокому убеждению, а не ради личной выгоды...
- Ах, Сераковский, Сераковский! - Гогель вздохнул и изобразил на своем лице сожаление. - Сколько людей, которым угрожала казнь, остались живы благодаря чистосердечному раскаянию. А вы не хотите воспользоваться этой последней возможностью! Удивительно, право...
Сераковский ничего не ответил.
- Попрошу вас откровенно рассказать все, что вы знаете о других главарях шаек, - сказал Лосев. - Какие злодеяния они совершили?
- Я не знаю об этом.
- В таком случае я вам подскажу, Сераковский, и это будет записано в протоколе как ваши слова.
- Это нечестно и гнусно, полковник!
Лосев зло посмотрел на Зыгмунта.
- А вы думали, что мы будем поднимать и облагораживать вас и вам подобных в мнении общества? О нет, господин Сераковский! Наша задача - не только получить от вас нужные показания, но и выпустить всех вас из наших рук такими черными, чтоб и матери ваши вас не узнали!
Судилище продолжалось до вечера и было перенесено на завтра. Городков смог повидать Сераковского только ночью.
- А где же Погорелов? - спросил Зыгмунт.
- К сожалению, ему запретили бывать в госпитале... Он просил кланяться вам и передать, чтобы вы надеялись на лучшее. Только на лучшее, Сигизмунд Игнатьевич!
Зыгмунт слабо улыбнулся.
- Жаль, что мне не удастся проститься с ним... Пожалуйста, передайте это жене. - Он протянул записку. - Наверное, это мое последнее письмо к ней.
"Полька моя! - писал Сераковский. - Узнал вчера, что жить и быть свободным могу под одним условием - выдачи лиц, руководящих движением. Не знаю никого, но гневно ответил, что если б и знал, то и тогда не сказал бы. Дано мне понять, что подписал свой смертный приговор. Если надо умереть - умру чистым и незапятнанным... Скажи же мне ты, Ангел, разве я мог ответить иначе?"
На следующее утро комиссия явилась снова.
- Последний раз обращаюсь к вам, Сераковский, - сказал полковник Лосев. - Имею честь сообщить вам, что августейший государь готов всемилостивейше возвратить вам свою милость, чины, почести и посты, которые вы занимали, при условии, выдвинутом генерал-губернатором Муравьевым, а именно: вы должны открыть имена лиц, принадлежащих к Национальному правительству, а также главарей шаек.
