На следующий день он был у военного министра.
- У меня осталось три недели отпуска, и я убедительно прошу вас, Дмитрий Алексеевич, предоставить их мне сейчас... для лечения.
Милютин держался суше, чем обычно. С некоторой подозрительностью он посмотрел на Сераковского, но, встретившись с его открытым взглядом, вздохнул.
- Быть по сему, Сигизмунд Игнатьевич. Я доложу государю.
Теперь осталось попрощаться с друзьями.
"С друзьями..." - повторил он вслух. Где они сейчас?.. Залеский, милый, добрый Бронислав, он вообще покинул Россию. Может быть, он вернется, чтобы стать во главе отряда?.. Венгжиновский по-прежнему в Одессе, так близко, а он, Зыгмунт, ни разу и не повидал его за все эти годы... Одного за другим он вспоминал своих соизгнанников: ксендза Зеленко, штабс-капитана Герна, толстого провизора Цейзика - где они? Плещеева он встретил как-то в Петербурге, затащил к себе домой, и они долго вспоминали Оренбург, Уральск, форт Перовский...
Спасович принял Сераковского в своем богато обставленном кабинете преуспевающего петербургского профессора.
- Ты покидаешь нас, Зыгмунт... - сказал он, вздохнув. - Увы, я не могу последовать за тобой. Кафедра, адвокатура, учебники...
- Да, да, я понимаю. - Сераковский грустно улыбнулся.
- Что касается твоего "Вопроса польского", то я прочел его с большим интересом. Но видишь ли...
- Не надо об этом. Как-нибудь после.
...Погорелов был в лаборатории, и Зыгмунту пришлось долго стучать, пока открылась дверь.
- А, это ты, Сераковский? Заходи, но предварительно заткни нос. Пахнет несколько иначе, чем на цветущем лугу.
Воздух действительно был не из лучших - насыщен запахами каких-то кислот; сизый дым вился над колбой, налитая в ванночку желтая жидкость пузырилась.
- У меня к тебе просьба, Погорелов: срочно нужна печать: "Воевода Литвы и Белоруссии Доленго".
- Сделаю... А кто этот Доленго?
- Он перед тобой.
- Что ж, поздравляю! Если бы я был более сентиментален, я бы обнял тебя, а так - дай лапу!.. Значит, вступаешь в дело?
- Да. Уезжаю, сначала в Вильно, потом...
- Ладно, я тебя все равно разыщу! Надеюсь, ты будешь о себе давать знать кому следует? - Он рассмеялся с грубоватым дружелюбием.
- Постараюсь!.. Сработанные тобой документы еще никого не подводили. И еще просьба: через неделю, нет, лучше через десять дней занеси в военное министерство письмо... У тебя есть конверт?
Сераковский с трудом нашел место на столе и написал несколько строк. "Я не могу оставаться в стороне от борьбы своего народа, а посему прошу считать меня свободным от службы в русской армии. Возможно, что, приняв это трудное, но единственно правильное решение, я огорчу вас. Возможно также, что через несколько дней вы подпишете мой смертный приговор, но и тогда не сможете отказать мне в уважении. Сигизмунд Сераковский".
Он запечатал письмо и надписал на конверте: "Его высокопревосходительству военному министру".
- Небось приносишь извинения, каешься? - Погорелов перевел насмешливый взгляд с письма на Сераковского.
- Я уважаю Милютина, - уклончиво ответил Зыгмунт.
Когда они прощались, Сераковский спросил:
- А ты не боишься вот так, в открытую? - Он показал взглядом на колбы.
- В открытую лучше, никаких подозрений! По заданию профессора Квашнина колдую над новыми лекарствами - и все тут! Поди разберись.
Наконец все было готово к отъезду, осталось лишь еще раз поговорить с теми, которые вскоре тоже покинут Петербург ради восстания, и с теми, которые этого сделать не смогут. Удобнее всего было собраться у Огрызко, и Зыгмунт послал к нему денщика с запиской. Квартира пана Иосафата не привлекала внимания полиции: вице-директор департамента разных податей и сборов оставался вне подозрений, тем более, что недавно получил очередную награду за отличную службу - пятьсот рублей серебром, и не было ничего удивительного в том, что по сему поводу у него собрались гости.
За столом сидели около тридцати человек, военных и штатских. Сераковский знал далеко не каждого, но Огрызко пригласил к себе только проверенных, преданных польскому делу людей, и Зыгмунт мог говорить откровенно.
- Воевода Литвы и Белоруссии завтра покидает нас ради освобождения Польши, - сказал хозяин. - Послушаем, что он скажет нам на прощание.
Сераковский встал. Обычно живое, подвижное его лицо было сурово и сосредоточенно. Все, что предстояло ему сказать этим людям, он глубоко продумал прошлой бессонной ночью.
- Друзья, братья! - начал он. - Телеграф ежедневно приносит известия о развертывании военных действий в Ковенской и Виленской губерниях. Недавно на правобережье Немана, около местечка Средники, произошло самое крупное с начала действий столкновение с карательными отрядами. Положение обостряется с каждым днем, с каждым часом. Народ польский поднимается на борьбу, берется за оружие. Пришла пора и нам, офицерам, кому дорога свобода отчизны, перейти от слов к делу. Мы не одиноки. Народ великорусский, литовский, белорусский так же терпит от царя, так же жаждет свободы. Восстание в Польше и Литве должно стать той искрой, которая зажжет пожар в России. Только в свете этого пожара мы можем увидеть победу нашего дела. Без помощи русского народа мы обречены, у нас просто не хватит сил. Я призываю вас видеть в русском народе не врага, а брата и друга. Я призываю вас приветствовать и принимать каждого русского солдата, каждого русского офицера, который пожелает бороться вместе с нами. Некоторые говорят о сочувствии к нашему делу европейских народов, но согласитесь, что сочувствие русского народа нам гораздо важнее и нужнее, чем сочувствие Европы. Я берегу, как святыню, прокламацию, за распространение которой грозит смерть. Возможно, не все знакомы с ее содержанием, а посему разрешите привести ее здесь:
"Обращаемся еще с несколькими словами к русским войскам, находящимся в Царстве Польском. Вам выпал на долю счастливейший жребий быть передовыми в деле освобождения России; не отталкивайте от себя этого жребия. Мы призываем вас на помощь Польше, этой великой многострадальной мученице; пока угнетена она, Россия не может быть свободной. Народное дело уже созрело в Польше, и скоро народ возьмет свое; власть петербургского правительства держится в ней только вами, и от вас зависит уменьшить число будущих жертв... Если вы откажетесь бить поляков, то и этим сделаете много; но это не все. Вы должны стать за них, и только тогда вы своею кровью можете смыть с себя пятна мученической крови".
Сераковский на минуту замолчал, чтобы посмотреть, какое впечатление произвела на офицеров прокламация. Иные сочувственно кивали головами, иные казались безразличными, на лицах некоторых блуждала ироническая улыбка. Это его встревожило.
- Я вижу, - сказал Зыгмунт, - что не все присутствующие польские офицеры согласны со мною. А между тем многие русские офицеры и солдаты сражались и сражаются в рядах борцов за свободу Польши, и мне горько, мне стыдно за некоторых командиров наших отрядов, которые не пожали протянутую руку, а отвернулись, а то и ударили по ней. Давайте склоним свои головы перед памятью русского офицера подпоручика Андрея Потебни, сражавшегося за нашу свободу в отряде Лянгевича, перед памятью русских офицеров Арнгольдта, Сливицкого и Ростковского, расстрелянных за то, что подняли свой голос в защиту Польши. - Сераковский на мгновение замолчал, как бы запнулся на полуслове. В этот момент он подумал о том, что приказ о казни русских офицеров подписал Милютин, тот самый человек, который не раз поддерживал его в поединке со сторонниками телесных наказаний. И продолжал: - Перед памятью телеграфиста телеграфной станции Александрова, который, приняв по телеграфу приказ царя: "Применить холодное оружие, а если надо - картечь" - против варшавян, намеренно исказил текст: "Не стрелять, действовать мягко, убеждением", за что и попал на каторгу. Борьба, которую мы ведем, не преследует целью отторжение Польши от России.
