Когда ж ты, о господи, услышишь нашу мольбу
И даждь воскресенье из гробы неволи?
Уж мера страданий исполнилась в нашем гробу,
И жертвы, и смерть уж не страшны нам боле.
Мы пойдем на штыки, на ножи палачей
Но только свободу, отдай нам свободу!
Ведь наши отцы в багрянице из крови своей
Твой крест защищали в былую невзгоду...
Сераковский пел вместе со всеми. Это было опасно, но он не мог не петь, глядя на морщинистое лицо ксендза с лихорадочно блестевшими глазами, на слезы, выступившие у многих...
Когда он выходил из костела, то встретился с полицейским, который, хотя и не запрещал петь гимн, однако ж записывал то одного, то другого, кого знал в лицо. Сераковского он видел первый раз, но не преминул взять на заметку, очевидно, прибывшего из Петербурга некоего капитана Генерального штаба.
...Врублевский уже ждал его. Они не виделись два года, хотя и переписывались, правда осторожно, употребляя в целях конспирации условные выражения и слова. Россия называлась "Опекун", Пруссия - "Сосед", оружие "хлеб", повстанцы - "деньги". Засекречены были и географические названия вместо Варшавы писали "Поневеж", вместо Вильно - "Россиены"... Герцена звали "Сердечником". Сам Сераковский подписывался "Доленго".
- Ай, какой ты красивый! - воскликнул Врублевский, пожимая Зыгмунту руку. - Мундир Генерального штаба тебе определенно к лицу.
- Не мундир, как известно, красит человека, - пошутил Сераковский, но тут же добавил серьезно: - На форму я, и верно, не жалуюсь. Она мне помогла так много увидеть за последнее время, завести столько интересных знакомств - и в России, и в других странах.
- А я в своем непрезентабельном лесном мундире прикован к одним лишь пущам.
- Ничего, отличное знание пущи тебе скоро понадобится.
- Ты думаешь? - Валерий понял намек.
- Уверен... Для того я и просил тебя приехать.
Они сидели за чашкой сваренного на спиртовке кофе, и Врублевский рассказал, что в училище лесоводства есть много верных и горячих голов, на которые он может в случае чего положиться, как на самого себя.
- Очень хорошо! - одобрил Сераковский. - Твои люди могут быть не только бойцами, но и проводниками. На Кавказе горцы ускользали от наших отрядов потому, что великолепно знали свою землю.
- Но когда... это знание местности нам пригодится? Когда?
- Не знаю точно, но думаю, что скоро. Видишь ли, к делу готовятся не только здесь, но и в самой России.
Кто-то резко и бесцеремонно застучал во входную дверь, будто бы не было звонка.
- Не беспокойся, это "Топор", - сказал Валерий. - Узнаю по голосу.
- Людвик! - обрадовался Сераковский. - Я горю желанием услышать от него о девятом мая.
Раздались торопливые шаги, бряцанье шпор, и в комнату, распахнув рывком дверь, вошел адъютант Назимова Людвик Жверждовский.
- Я узнал от губернатора, что ты объявился в Вильно, подумал, где тебя искать, и сразу же пошел сюда... Здравствуй, Зыгмунт!
Он небрежно бросил на диван парадную, однако ж излишне теплую для лета каску, точно такую, как и у Сераковского, с которым он был в одном чине.
- Очень рад тебя видеть! - Людвик дружески хлопнул Зыгмунта по плечу. - И вообще рассказывай что и как! Есть ли новости в Петербурге?
- Из Петербурга я давно... Хотелось бы сначала послушать тебя.
- Надеюсь, ты обратил внимание на то, что делается в Вильно. В какой-то мере это наша работа.
- И девятого мая - тоже?
- Конечно! Моя и Францишека Далевского.
- Поздравляю! Впервые множество людей, объединенных одной идеей, одним чувством, пришли к представителю власти требовать устранения несправедливости. Неплохое начало, Людвик!
Девятого мая ко дворцу генерала-губернатора направились женщины. Их было много, и они остановились перед дворцом. С помощью Жверждовского кто-то проник внутрь, требуя, чтобы их выслушал начальник края. Женщины пришли просить Назимова выпустить из тюрьмы нескольких молодых людей, которых власти арестовали как подстрекателей к пению запрещенных революционных песен и гимнов. "Освободите невинных!" - кричали в толпе. Назимов даже не вышел. Он приказал вызвать пожарную команду.
Разговор перекинулся на других друзей Сераковского, вспомнили веселого ксендза Мацкевича ("Он все там же, в своем Подберезье". - "Но мне надо его повидать!" - "Хорошо, съездим к нему"), Кастуся, который вот-вот должен вернуться в Вильно, и сестер Далевских.
- Кстати, вы не знаете, здесь ли Аполония? - спросил Зыгмунт по возможности равнодушным голосом.
Врублевский понимающе усмехнулся:
- Уж коль я тогда был чем-то вроде свата, то продолжу эту роль и теперь. Вечером сходим к Зеленому мосту, где каждую пятницу устраиваются политические демонстрации.
- И там увидим Аполонию?
- Конечно! В самых первых рядах.
Зеленый мост через Вилию соединял дачные местности - Зверинец с Закретом. Река здесь круто изгибалась, и на том, высоком берегу ее рос красивый сосновый лес.
...Аполонию Сераковский увидел сразу, она шла впереди, вместе с какими-то женщинами в черном. За ними в безмолвии медленно двигалась толпа. Аполония узнала Зыгмунта, подняла на него большие затуманенные глаза, но тотчас же потупила взгляд. В такую минуту, когда все думали о жертвах, принесенных Польше, было кощунственно выражать радость.
Сераковский и Врублевский молча присоединились к толпе, которая уже возвращалась в город. Лишь дойдя до пустынной Торговой площади, посредине которой возвышался костел святого Якуба, Аполония сочла возможным" взглянуть на Сераковского и приветливо улыбнуться ему.
- Здравствуйте, пан Зыгмунт, я рада вас видеть, - тихонько сказала она. - Вечер добрый, пан Валерий!..
Сераковский с благодарностью посмотрел на нее. Она похорошела, и ей так шло черное платье из тяжелого шелка, на котором выделялась булавка с белым орлом, приколотая к груди в знак того, что ее сердце принадлежит Польше.
- Можно, я вас провожу до дому? - попросил Сераковский, и Аполония не возразила.
- До завтра, Зыгмунт! - вовремя попрощался Валерий.
- До завтра! Я жду тебя в гостинице, как условились.
Аполония и Зыгмунт остались одни. Улицы быстро пустели. Цокая копытами о мостовую, проехал казацкий патруль.
- Я ведь даже не знаю, где вы живете! - сказал Сераковский.
- Какая разница... Давайте просто походим... хотела сказать "прапорщик", но вижу, что вы совсем в другом чине. - Она вздохнула. - Мне не нравится ваша форма, пан Зыгмунт.
- Почему же? - удивился Сераковский.
- Потому что солдаты, одетые в эту форму, держат в цепях Польшу.
- Но есть люди, которые носят такую же форму и в то же время готовы бороться за свободу отчизны.
- Где они? - грустно спросила Аполония.
- Один из них перед вами.
Она обрадовалась:
- Значит, вы приехали не просто так, а по делу!
- Конечно... И чтобы увидеться с вами. Я так часто и так много думал о вас все это время...
- В трудный час испытания отчизны сердце поляка должно молчать.
- Неверно! Охваченное любовью сердце делает человека сильнее, лучше, справедливее!
Они бродили по темным, освещенным лишь звездами улицам, и Сераковский рассказывал о чужих странах, о встречах с Герценом и Гарибальди, пока Аполония не спохватилась:
- Уже поздно... Мне надо домой.
Она взяла в руку висевшие на груди миниатюрные часики с цепочкой копией каторжных цепей, как наглядным напоминанием об оковах, в которых стонет Польша. Сераковский засветил спичку.
- Уже два часа ночи! - испуганно сказала Аполония и добавила уже с улыбкой: - Мне попадет от мамы, она у нас строгая.
- Не попадет!.. Когда я вас увижу?
- Завтра вечером я буду у Острой брамы.
- А в воскресенье?
Аполония задумалась.
- Наверное, я пойду в костел. Вот в этот. - Она показала рукой на древнюю звонницу, стоявшую рядом с белым храмом.
