8. Ни верь глазам своим, ибо всё что видишь – мерещится. Ни верь ушам своим, ибо всё что слышишь лишь чудится. Ни верь рукам, коли щупаешь. И себе не верь, ибо врёшь ты всё…

Вот так впервые по-настоящему узнала Дануха про эту «нежить чёрную». И теперь валяясь на траве у кута догорающего, костерила себя на чём свет стоит за всё что случилось давеча. Не доглядела, не до чувствовала она беду смертельную. И чего опосля этого стоит она как большуха всего лишившаяся?

А ведь тогда на обряде Кормления кольнуло её предчувствие, что нежить колдуном вызванная, так бесновалась, как никогда до этого. Да отмахнулась она от знамения, будто от мухи назойливой увидав в них лишь страхи собственные. И тут большуха попыталась припомнить всё, что тогда было при кормлении Вала Морозного. [47]

Дануха-то, как из бани вышла в кут да баб своих увидела, так из головы вся тревога разом улетучилась, а «пугалки» братца забылись-выветрились. Бабняк время даром не терял да подготовился к действу честь-по-чести, по совести. Так как маски напяливать бабам строго воспрещалось устоями, то они себе на лицах устраивали роспись витиеватую. Распустили волосы да, намазали краской белою, что на тёртом меле с жиром замешана. От корней до кончиков на всю длину у кого до какой обстрижены. Этой же мазнёй друг дружке рожи расписали будто иней узорчатый. Ресницы убелили с бровями, губы выпачкали. Вид у баб такой получился, что сам Мороз бы глаз не отвёл, залюбовался бы. Какой уж тут спрос с Данухи растерянной?

Бабы все подобрались, спины выпрямили. Красота на загляденье. Данава тем временем пацанов рядил ватажных. Правда только атамана их Девятку да дружков его, что постарше бегали. В том мешке большом, что приволок колдун маски были деревянные сложены в страшилки жуткие расписанные. Накидки из волчьих шкур да так мелочь всякая для действа нужная.

Дубины пацаны себе сами наломали позаковыристей. Неупадюха, паразит эдакий, на свою палку кусок говна тогда наколол, чтоб девок пугать да пачкать, только ведь пока до того дошло какашка та замёрзла-задубела. Об такую не замажешься. [48]

Мелочь вся пузатая во главе с девками кутырками, ярицами да молодухами с невестками по краю площади собралась вокруг сложенных шалашом поленьев из леса натасканных. По сугробам расселась в ожидании зрелища. Тогда Данава для них целое представление устроил феерическое. Надев на себя всё своё колдовское одеяние, он сначала попрыгал, как козлик вкруг дров шатром сложенных стуча да потрясывая своим посохом с черепушкой-набалдашником, в коем что-то брякало да тренькало. А затем присел, руками помахивая, пошептался с дровами и заструился от них дымок тоненький от самого края шалаша дровяного, хотя пламени видно не было.

Отошёл шагов на девять нарочито отмеривая каждый шаг голосом да швырнул в дымок вроде камень небольшой. И бабах! Как по волшебству для селян неведомому, костёр вспыхнул разом весь, ярко-голубым пламенем да таким огромным, да глаза слепящим, что шалаша дров из-за него не видно сделалось.

Ребятишки, что в сугробах наваленных, восседали по краям площади, от такого зрелища да от неожиданности завалились на спины ноги к верху задрав. Визг да ор вокруг, да всеобщее ликование. Тогда Данава посикух малолетних впечатлил своим фокусом. Да и девки молча в стороне не отсиделись, визжали как не дорезанные. Для всех это было громом средь неба ясного. Смог тогда братец даже Дануху уж всего в жизни повидавшую удивить, ничего с этим не поделаешь.

Когда голубой огонь спал, а костёр обычным пламенем занялся, большуха вывела своих баб побеленных, да то ж не просто так, а с песнями да танцами. Дети мамок не признали! Вид у них был такой растерянный, что большуха даже расплылась поначалу в улыбке да такой, что щёки чуть не треснули. Шире чем от уха до уха собственного.

Она вприпрыжку, грузно пританцовывая, скакала впереди баб размалёванных, что по ранжиру змейкой следом шествовали да выли воем волчицы одногодки, отощавшей напрочь, оттого помирать собирающейся. Пели бабоньки кто в лес, кто по дрова, кто просто так прогуливался. Дануха тогда чуть не подавилась со смеху да от стыда не провалилась от позорища этого, а Сладкая за спиной, скотина жирная, даже не пела, тварь, а лишь курлыкала. «Курлы, курлы да раскурлы, курлы».

Большуха и так еле сдерживалась, чтоб не завалиться, надрывая живот от хохота, а эта дура толстая так и подначивала. У неё все слова в песне «курлы» были. Эта сучка, да прости её Святая Троица, с самого начала действа принялась шутовать да паясничать и сбила с Данухи весь настрой серьёзности. Да, Сладкая. Где-то ты теперь подруга верная?

Заведя вкруг костра вереницу баб, сцепила их в карагод [49] крутящийся, а сама внутри круга из мешка кожаного, что в рукаве припрятан был, стала баб опаивать зельем заговорённым. Набирала себе в рот да в поцелуе сцеживала, как птичка птенчиков подкармливала. Когда Сладкой сцеживала, прошипела, угрозу в голосе выдавливая:

– Я тебе курлы жирна, опосля устрою вечером.

Та лишь растянулась в блаженной улыбочке, мол стращай, стращай беззубая. Боялась я тебя словно баба отростка мужицкого, по мужику изголодавшаяся.

А затем зелье подействовало да карагод, что окромя смеха ничего до этого не вызывавший, изменился резко до неузнаваемости. Бабы и так размалёванные да не пойми во что разодетые, вообще перестали на себя походить, даже коль признаешь кого по лику да строению. Лица их застыли масками в умиротворении расслабленном, раскраснелись, от чего узоры белые на ликах рисованные, проявились резко да контрастно, как бы даже светом морозным вспыхнули, превращая лица человеческие в нечто не земное, сказочное.

Блики огненные заблистали, поигрывали на их лицах жиром мазанные колдовскими всполохами. Цепь задвигалась как нечто единое целое. Чёткий ритм поступи, след в след. Качаясь да колыхаясь будто одна другой тень аль отражение. Вид их общий завораживал да приковывал к себе взгляды восхищённые.

Голоса и те изменились словно всем глотки переделали. Вместо «леса по дрова» зазвучал хор стройностью, только запели бабы высоким голосом, словно комары пища, отчего слов их пения не разобрать было, но песнь мотивом выводили без помарочки.

Зрители, что в сугробах мягких устроились, находясь в дурмане гипнотическом от зрелища ритуального вдруг взорвались отчаянным визгом девичьим вперемежку с детским рёвом закатистым. Как из-под земли аль снега белого, откуда-не-пойми, прям пред ними стая серой мохнатой «нежити» выскочила со страшными мордами масок рисованных да палками в лапах вида ужасающего.

Посикухи со страха в сугробы нырнули да зарылись там, молотя мягкий снег своими ручками да ножками и пропахивая в нём колею носами сопливыми. Девки что постарше от визжав да наоравшись на пацанов-дураков, что напугали чуть ли не до рубах подмоченных, принялись посикух из сугробов вылавливать, отряхивать да успокаивать, утирая слёзы с соплями да снег на их лицах растаявший.

А ряженые продолжали носиться как угорелые вдоль рядов девичьих, кривляясь да пугая малышню и без того перепуганную, голося как им казалось рыки устрашающие.

Но тут на помощь детворе родовой колдун заявился с посохом. Лихо стал ловить «нежить беснующуюся» да поймав каждого поить из узкого сосуда принялся. Опосля заталкивал напоенного под руки карагода бабьего широко расставленные, к костру поближе в объятия большухи их там дожидающейся.

Те, поначалу попрыгав вокруг её для вида да мерзко дёргаясь, замирали в ступоре да принимались раскачиваться словно пьяные, а затем как один на карачки попадали да башками в снег уставились. Вроде как уснули к верху жопами.

Переловив всех пацанов ряженых, да затолкав их внутрь карагода кружащего, Данава и сам за ними следом нырнул, и здесь началось главное, ради чего затевалось всё это представление.

Ряженые мало-помалу оживать начали. Продолжая стоять на четвереньках, принялись шевелиться да поползли кто куда как слепошарые, постоянно друг с дружкой сталкиваясь, от чего кто-то резко взвизгивал пугающе, кто-то рыкал басом в оскале озлобленном, словно каждое их столкновение доставляло боль нестерпимую или жутко обижало непонятно чем.