- Да лежите там!
- Ну, так я про пенсию... У Ригора вы были?
- Была, была! - старуха с печи. - Сказал, что бумага какая-то не такая. А может, и такая.
- А какая ж у вас бумага?
Василина неохотно поднялась и достала из-за иконы сверток в пожелтевшей газете. Положила перед ним на стол.
Были там детские метрики, какие-то квитанции. А вот и бумага со штампом - размытые буквы, сверху фиолетовая пятиконечная звезда.
- "Красноармеец Никифор Федотович Одинец... одна тысяча девятьсот двадцатого года... в районе Пинска... пропал без вести. Командир батальона... комиссар... начштаба..." - прочитал Степан. - Ох, сколько ж нашего брата потопилось в тех болотах! - вздохнул он.
Помолчали.
- А в уезд вы не ездили?
Василина махнула рукой.
- Ну, так я поеду. К самому военкому.
Василина пожала плечами. Потом понурилась, закрыла глаза ладонью. Степан понял - плачет.
- Ходил, воевал, голову сложил... а Прищепы всякие хазяйничают... а хозяева мне по ночам... гречку носят... А пропади оно все пропадом! - она отняла ладонь от лица и снова прищуренно взглянула на Степана. - Совецка власть... так для кого ж она?! Для одних только хозяев?!
- Н-ну! Я добьюсь правды!
- Бейтесь, бейтесь!.. - сказала Василина с легкой насмешкой, но уже без злости.
- Так я заберу бумагу?
- Как хотите.
Снова молчание.
- Хоть бы рубля три новыми... - вздохнула старуха.
- Да на вашу семью - рублей семь...
- Ого! Если б семь, так месяцев за пять и корову купили б!
- Верно. За тридцать пять - сорок и купите. Еще и хорошую. А если телку, то и за двадцать.
- Ну, дай вам бог здоровья!
- Надо получше все разузнать... - осторожно сказал Степан. Помолчав, вдруг обратился к Василине: - Вот вы спросили б, зачем я пришел... И сам не знаю... Оттого, видать, что тяжко мне. Оттого, может, что вы только беду знаете... вот и поняли б...
- Чужую беду рукой разведу, а свою... - это снова старуха с печи. А мысль о гречке не оставляла ее. - Василина, а пересыпь-ка из ихнего мешка, не то Сопия им такую взбучку устроит!..
Степану стало не по себе.
- А-а!.. Что ж я - не хозяин?..
Нахмурив брови, Василина взяла со стола каганец и вышла в сени. Через несколько минут вернулась, подала Степану скатанный мешок. Пробормотала:
- Спасибо. Только не носите больше.
- Ну, я еще приду. Тяжко мне, тоска!..
- Богу молитесь.
- Бог тут не поможет.
Женщина зажмурилась, ушла в себя.
- Вот так бы сидел и сидел!.. - сказал Степан, поднимаясь.
Подошел к Василине, протянул руку. Брови ее изломились. Вдруг всхлипнула - один только раз! - тяжело вздохнула и протянула ему ладошку дощечкой. Рука у нее была горячая, сухая и шершавая.
- Нам спать пора.
- Ухожу, ухожу... Доброй ночи!
- Бывайте здоровы! - попрощалась старуха с печи.
С мешком под мышкой, поскрипывал сапогами, а щеки пылали - кто-то оговаривает! Все раздумывал: "Зачем пошел? Платить за свое горе гречкой?.."
Когда вошел в хату, Яринка за столом кончала ужинать. В задумчивости шевелила губами - с кем-то, очевидно, разговаривала мысленно. Румянец жег ее лицо.
София не спала.
- Так что там в сельсовете? Должно, одни комнезамы? О чем говорят?
- Да... о разном.
Яринка взглянула на него испуганно и удивленно.
- А-а... - хотела она что-то сказать и опустила глаза.
- Завтра еду в уезд. Может, надо чего?
- А чего это поедешь? - подняла голову София.
- Дело есть! - сказал он жестко.
Почувствовав, что он ищет ссоры, София притихла. В другой раз ответила бы на вызов, но сейчас ей нужен был совет Степана относительно Яринки. Голова гудела от мыслей. Ой, куда ни кинь - всюду клин. И отсюда горячо, и оттуда печет... И возле себя девку нельзя оставлять, и выдавать... И без того десятину отмахнут... Разве что подождать... землеустройства их? Расспросить бы Степана... Нет, пожалуй, не стоит. Ой, нельзя! И нет спокойствия ни в доме, ни на улице.
Кузьма Дмитриевич Титаренко, встречая, доброжелательно покашливал, хихикал, осторожно намекал:
- Слыхали, Сопия, с весны опять переделивать будут - на души. Четырехполка. Каждый хозяин только и думает, где этих душ набрать... Парубков надо женить... Опять же, кажная тварь должна плодиться... Вот гадство, как жизня встроена!.. Хе-хе... Думает и мой Данько засылать сватов... Имею, говорит, свой антерес... А я ему... хе-хе... отчего ж, ежели девка хозяйская... Ну, значца, Сопия, значца, так... надо идти... хе-хе... Вот гадство, уремья настало!..
И хотя София понимала, что со Степаном творится что-то худое, не могла сдержаться, чтоб не спросить про самое наболевшее:
- Ну, а как там... чтоб оно провалилось... это землеустройство?
Он посмотрел на нее со злорадством.
- А ты и так уже знаешь - по десятине на душу. А остальное... - И резко махнул рукой, как отрубил.
И хотя София слышала об этом, ночами не спала, хотя от обиды грудь сжимало, сейчас даже всхлипнула:
- Ой! Так и от нас отрежут!
- Пожалуй! - с наигранным равнодушием кинул он.
- А ты и рад! Потому...
Он знал, что именно София должна была сказать.
- Наймиту лишняя работа ни к чему.
- ...Потому... был бы ты хозяин... так и у тебя сердце болело бы!
- А у тебя душа болит за тех, у кого детей куча?
- А кто нищие, пусть не плодятся!
- Или вовсе не живут!..
Яринка со страхом поглядывала то на мать, то на отчима. И не знала, чью сторону взять.
- А иди лучше спать, - сказала мать дочери. - Надо рано вставать да прясть. Не малая уже, на улицу ходишь.
- Приданое наживай! - сказал Степан.
- А ты как думал? Иль она ленивой матери дочка?..
Яринка быстренько и молча, словно виноватая в чем, улеглась. Разделся и Степан.
Супруги не спали. Вздыхали, пыхтели, ворочались с боку на бок.
- Послушай... а сколько от нас отберут... если Яринка выйдет замуж?
У Степана перехватило дыхание. Чтобы не выдать себя, крякнул, закашлялся.
- Две десятины останется, да еще усадьба, как была... Десятина - мало тебе?
Снова умолкли, и каждого опутывали мысли, как липкая паутина.
- Надо подождать... - тяжело вздохнула София. И опять надолго замолчала: все прикидывала, взвешивала.
- А как выйдет замуж, отдельный номер в сельсовете дадут?
Голос ее прозвучал в холодной пустоте.
И, уже засыпая, сказала разбитым голосом:
- Куда ни кинь, всюду - клин! - И всхлипнула от жалости к себе. - Вот гадство, время настало!..
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ, в которой Иван Иванович Лановенко утрачивает
моральные принципы на этот раз из соображений карьеристических
В тот день в классах было торжественно и тихо. Даже "галерка" здоровые парни лет по четырнадцати-пятнадцати, с темными усиками, по которым плакала хорошо направленная бритва, - сидели важно и если отпрашивались с уроков, то не для того, чтоб поскользить на подковах, а только покурить.
В классах пахло пирогами с горохом и капустой. Этим толстым и румяным, как "солнышко"* со сложенными ножками, пирогам осталось жить до второй перемены.
_______________
* С о л н ы ш к о - так называют дети божью коровку.
В детских глазах каждый учитель читал ироническую снисходительность, характерную для бунта сильных: вот погодите, мы вам сегодня такое выкинем!
До начала уроков, или, как мы сейчас говорим, лекций, устроено было общее собрание учеников - вся стриженная ступеньками и повязанная платочками школа. Я долго говорил о вредности религиозных предрассудков. Призывал школьное общество не верить поповским сказкам о рождестве, не ходить по селу с зажженной звездой, чтобы случаем не поджечь хаты. О колядках и речи быть не может - это древний языческий обычай, и совсем не следует болтаться под чужими окнами и попрошайничать.
Наши учительницы стояли, стыдливо опустив глаза, и стыдливость их отдавала запахами запеченной в тесте ветчины, домашних колбас и вишневой наливки.
