А что говорит на меня - все брехня, только два раза и поставили вашего мужа до меня на ночлег, и спали они на кровати в светлице, а я в первой хате на топчане, и ничего между нами не было, хотя и молодица хоть куда и парубки на меня заглядываются, да они мне и вовсе не нужны.

Так что проследите своего мужа, товарища Бубновского-агронома, да выдерите этой растрепе косы, пускай знает, как у других женщин мужей отбивать.

Хвамилии своей не одписываю, потому как я вам добра желаю".

В конце чтения у меня тряслись руки. Ох уж эти доброжелатели, чтоб их судьба наградила тем же, чем они одаривают людей!

Я сидел, подперев голову рукой. Мне было стыдно посмотреть в глаза Нине Витольдовне.

- Великое опрощение, - промямлил я. - Единение с народом... так сказать... так... так...

Потом мы оба долго молчали.

- Иван Иванович... вы понимаете...

- Ничего я, Нина Витольдовна, не понимаю. Понимать - значит быть готовым что-то посоветовать, что-то предпринять. Я не герой, Нина Витольдовна, я только обыкновеннейший нудный Иван Иванович.

- Но вы же мужчина... Вы - олицетворение чести... по крайней мере я вас таким считаю.

- Ну и что вы предлагаете? Чтобы я требовал сатисфакции от вашего, простите, гусара?

- Я и сама не знаю, чего от вас хочу... я так растерялась... я убита... уничтожена... Я... я... не хочу...

- А Катя?

Молчание.

Потом серым, будничным голосом Нина Витольдовна произнесла:

- Я знаю, что мне делать.

Это было сказано с большой убежденностью.

Я посмотрел на нее пристально, очень пристально.

- Нет, так нельзя.

Глаза у нее были печальные, с серым налетом безысходности. И яркая красота ее как-то вдруг поблекла, сделалась будничной, словно стерлась.

Мне стало страшно.

- Вы можете дать мне время подумать? Я не могу помочь вашему горю, но мне хотелось иметь основания одобрить или осудить ваше решение. - Это была, кажется, единственная возможность не вызвать ее отпор глупым или неосторожным словом.

- Только для вас! - сказала она, подумав. - Простите, но вы какой-то блаженный... Вы, кажется, единственный человек, которому можно верить, которого можно послушаться.

И снова долго молчали.

В учительскую вошла Евфросинья Петровна, возбужденная, с острым блеском в глазах.

- Мамочка, обстоятельства сложились так, что Нина Витольдовна с Катей погостят у нас несколько дней.

- Я рада, очень рада! - всплеснула она руками, и это было вполне искренне.

- Ну вот, - сказал я.

Евфросиния Петровна кружила вокруг Бубновской, как оса над неразрезанным арбузом. Как и любопытному насекомому, ей хотелось поскорее добраться до глубинной сути.

Нина Витольдовна очень нервничала - как там свекор?

Когда смерклось, я прихватил с полдюжины яиц, кусок сала и пошел к Бубновским. Застал одного старика в темной хате. Узнав меня, он тихонько заныл, а вскоре расплакался. От холода и голода.

Скрутив несколько жгутов соломы, я растопил печь и поджарил яичницу. Старик сидел на скамье, сгорбившись и завернувшись в старый плед. Белые усы его и подусники колыхались от беззвучного плача.

- Нину Витольдовну вызвали в уезд на семинар, и она просила помочь вам.

- Да, да... - промямлил дед, - моя невестка - благо'одная женщина.

Чтобы не обидеть старика, я положил и себе яйцо в тарелку и тоже ковырял его вилкой.

- Ниночка - ангел... - бубнил старик. - Она всегда меня любила.

Я развлекал Бубновского примерно с час, пока не прибыл Виктор Сергеевич. Слышен был его начальнический басок, когда он отпускал кучера.

- Ба! - потер он руку об руку от холода. - Сколько лет, сколько зим! - затем ухватил мою руку обеими ладонями, долго тряс ее. - А где Катя? Где Нина? - с подозрительностью спросил отца.

- Нина - благо'одная женщина! - изрек старик, подняв вверх палец.

- "И возглаголила Валаамова ослица!.." - с привычной в этом доме фамильярностью сказал молодой Бубновский.

- Виктор Сергеевич, на два слова!

Он посмотрел на меня прищурившись, с какой-то инстинктивной тихой ненавистью. Забрал со стола каганец, буркнул отцу:

- Ты, папа, можешь спать.

В светлице театральным жестом указал мне на табурет, а сам умостился в потертом кресле, заложил ногу за ногу.

- Чем обязан?

Я молча подал ему письмо.

С очень серьезным видом, время от времени поглядывая на меня все с той же тихой ненавистью, он прочитал до конца, письмо.

- Вы, как я догадываюсь, сегодня представляете интересы Нины Витольдовны? - с легкой издевкой спросил он.

- Если хотите - да.

- Ну так вот, господин присяжный поверенный, - легкий поклон в мою сторону, - считайте, что ваша миссия расстроилась. Во-первых, я не имею намерений вдаваться в суть мерзкой анонимки какой-то немытой хамки, а во-вторых, свои семейные дела буду решать сам, без вашего благородного вмешательства. Думаю, что учительская семинария, - он прекрасно знал, что за мною еще и экстерн в классической гимназии! - что учительская семинария научила понимать вас элементарные вещи. Честь имею! - и снова поклон.

- К сожалению, разговор не закончен, Виктор Сергеевич! Дело серьезнее, чем вы думаете. Я - заведующий школой, где служит ваша жена, и отвечаю не только за ее работу, но и за ее душевное спокойствие.

Тихо, но четко Бубновский произнес страстное, с дворянскими вывертами, гусарское выражение.

- От полноты чувств и вовсе не касаемо вас! - снова поклонился он.

- О безусловно! - согласился я. - Кто же захочет нарываться на пощечину?.. Однако вы прекрасно знаете, что все, изложенное в письме, как вы изволили сказать, анонимной хамки, - чистейшая правда, и вам придется, гражданин советский служащий, пойти вместе со мной к Нине Витольдовне и просить у нее прощения. Думаю, что это будет очень своевременно в связи с ожидаемой чисткой советского аппарата!

- Вы... вы гений, Иван Иванович! Я всегда так думал, а сегодня убедился в этом окончательно! - И Бубновский загоготал вполне откровенно: он не был лишен юмора. Вскочил с кресла, заходил по комнате, расстегнул сорочку, потирал пальцами волосы на груди. - Да, да, вы гений! Вы Плевако, и можете считать, что я вложил в эти слова оскорбительнейший смысл! Да, да! Вы - гениальный шантажист и схватили меня за горло, я хриплю - согласен!.. Да, согласен проползти на коленях во имя нерушимости семейных устоев, перед лицом торжествующего пролетариата! Ну, пошли! - И он фамильярно хлопнул меня по плечу. - Будете свидетелем унижения проклятого дворянства, к которому я всегда чувствовал отвращение даже в объятиях щедрых на ласки пейзанок! - И потащил меня из хаты.

Мефистофельской веселости его хватило ненадолго. Около моей хаты он уже покашливал и тяжело вздыхал. Я улыбался в темноте и почти жалел его.

- Жизнь - сложная штука, Виктор Сергеевич!

В хате, даже не поздоровавшись с моими, он тяжело повалился на колени, подполз к Нине Витольдовне и уткнулся головой ей в колени.

- Ниночка, Ниночка... - лепетал он.

И Евфросиния Петровна, и Ядзя, и Катя смотрели на него со страхом и немым удивлением.

- Встаньте, Виктор! - спокойно сказала Нина Витольдовна. - Даже сейчас вы ломаете комедию! - И закрыла глаза. Потом покачала головой, и хотя выражение тяжелой задумчивости не сошло с ее лица, оно как-то прояснилось. И это было не торжество удовлетворенного женского самолюбия, а просто в этом, кажется, было спасение от смертельного безразличия, чувство своего достоинства и правоты. - Встаньте, Виктор! - повторила она с легким раздражением и брезгливостью, и Бубновский, пожав плечами и отряхнув пыль с коленей, поднялся на ноги.

- Финита ля комедиа, - сказал он с большой досадой. - Пардон, мадам, - с легкой насмешкой по своему адресу обратился он к Евфросинии Петровне. - Вы не пойдете домой? - спросил Нину Витольдовну.

Она промолчала. Переступая с ноги на ногу, он постоял еще несколько минут посреди комнаты, потом, не прощаясь ни с кем, вышел.