Еще бы - родную дочь хочет одурачить, обманом выдать за старого полковника. Все деньги у него на уме! А нет на тебя погибели!.. И хотелось девушке крикнуть ему: "Иван Иванович, то есть нет - Хома, вы же нас учили не обманывать, а сами!.." Но и до сих пор побаивалась если не своего бывшего учителя, то его жены Евфросинии Петровны. Еще матери нажалуется...
Ах, как досадовала Яринка, когда приехали к сотнику сваты от того чертового деда-полковника, а Галя и понятия не имеет, что они не от ее любимого!
А когда стала бедняжка перевязывать сватов рушниками, Яринка не выдержала и со слезами на глазах крикнула:
- И что ты, дурная, делаешь?!
Но вот появился кстати Назар Стодоля со своим побратимом Гнатом, и девушка даже кулаком о кулак стукнула - ага-а, будет вам свадьба!..
К учительнице Евфросинии Петровне прониклась еще большим уважением, ведь она хозяйка на вечерницах, - и хотя была ни то ни се, но бедную Галю не обижала.
И так испугалась Яринка за Назара, когда разъяренный сотник велел своей дворне бросить его связанного волкам, что, приложив ладошки ко рту, тихо всхлипнула, а затем и заплакала в голос.
Мария толкнула ее в бок:
- Цыц, дурная! Вон уже смеются...
На это девушка ответила:
- Коль дурные, вот и смеются! А мне жалко...
Она долго не могла успокоиться, вытирала краешком платка слезы, и ее уже совсем не радовало, что правда взяла верх, а Иван Иванович стоит на коленках перед оскорбленным Назаром. И запоздалого раскаяния сотника девушка не слушала.
Галя и Назар соединили сердца и руки, закрылся занавес, потом кто-то кричал со сцены, что представление закончилось, но Яринка - все еще ждала чего-то - ей мало было самоосуждения сотника. Молодость жестока - Яринка ждала, чтобы ему еще отсекли голову. Но все обошлось без меча и крови. Мария потянула Яринку к выходу, и только тогда девушка опомнилась - ведь не только Галиному счастью грозила опасность, но и ее собственному спокойствию. Вот сейчас преградит ей дорогу Данько Котосмал и глянет в душу зеленовато-гороховыми глазами, и станет ей дурно, будто выпила маняще-ядовитого зелья.
Она очень боялась встречи с Данилой и хотела ее, чтобы показать этому баламуту - она его не боится. Он схватит ее за рукав, она выдернет руку и глянет ему в глаза, и Данько поймет... а что поймет?.. И, чтобы спастись от неизвестности, Яринка потянула Марию к своей матери и отчиму, которые медленно продвигались к выходу. Достигнув цели, девушка схватила отчима за локоть, и в ее взгляде были и страх, и желание, чтобы Степан сказал ей: а домой иди сама, ты уже взрослая...
Но Степан понял ее страх как-то так, что ей стало еще хуже. Он прижал ее локоть к своему боку, и девушка почувствовала, как сильно бьется его сердце, и ее сердце сразу упало, и она, до этого времени правдивая и честная, как приближенный к богу ангел, впервые не осмелилась взглянуть матери в глаза.
Спускаясь с крыльца хаты-читальни, Яринка чуть было не свалилась со ступенек - всем телом повисла на локте отчима.
И в это время, как оборотень, выскочил перед ней Данько, пробежал несколько шагов перед ними, обернулся и, когда мать поравнялась с ним, сказал дерзко:
- Тетка Сопия, а тетка Сопия!.. А какое полное право вы имеете не пускать вашу девку на улицу?
Яринка едва чувств не лишилась.
- А кто это ее там ждет? - произнесла София с легкой издевкой.
- Послушай-ка... - потянулся к парню Степан.
Но София перебила его:
- Наша улица ведет до хаты.
Данько коротко засмеялся.
- Конечно, тетка! У нашего отца разумные сыны. Так что понял!
- Да ничего ты не понял! - Степана одолевало нетерпение. - Пожалуй, я сам тебе объясню!
- Не надобно, - сказал Данько. - Пускай тетка Сопия. Они ближе.
Степан смолчал. Молчала и София. Степан наливался гневом.
- Слыхала!..
- Слыхала! - с вызовом ответила та.
Мария Гринчишина засмеялась, а Данько не без язвительности поклонился Степану:
- Так что наше вам! Поняли? - И к Яринке с веселым нахальством: - Ну, нашей улицы тебе не миновать. Поняла?..
- Иди, иди! - София ему.
- Убирайся! - чуть не плача добавила и Яринка.
Домой пришли молчаливые. О представлении никто и словом не обмолвился.
Когда улеглись спать, София сказала как бы про себя:
- Ну, Титаренко хозяин!
Степан ответил скрипуче, как тяжесть поднимал:
- А мы ему вот обрубим хвост!
София фыркнула:
- Смотрите, как бы вам головы не срубили! Ваши права еще на воде вилами писаны.
- А вот и нет! На камне высекли свое право! На панских спинах. Еще и на куркульских запишем!
София резко отвернулась от него, даже топчан заскрипел. Молчала долго-долго. Потом сказала зло:
- На покров Яринке шестнадцать миновало.
- К чему бы это ты?
- А к тому, чтобы ты знал!
- Ну так что?
- Ты думаешь, я дура? Или ослепла совсем?
Степан весь покрылся потом.
София злорадно засмеялась:
- Чего умолк? Может, что скажешь?
- На глупые речи лучше промолчать. Только не знаю, чего ты от меня хочешь.
- А хочу, чтобы ты знал: есть у тебя жинка богоданная, повенчанная, а не лахудра какая. И ее дочка - то и твоя дочка! Слышь - дочка! И что есть на свете грех! А чтобы у тебя глаз не косил, так почаще замечай жинку свою, да целуй ее, да ласкай!
Степан сейчас ненавидел ее до того, что грудь у сердца словно обручем стальным стянуло. Ему хотелось встать и постелить себе на лавке. Но потом сообразил, что София только посмеется над ним. И он, постепенно овладев своим дыханием, притворился, что засыпает.
На следующий день София ни словом не напомнила о ночном разговоре. Наоборот, была ласкова с мужем, ухаживала за ним, как в первые дни после женитьбы.
И только повечерело, сказала Яринке, которая с большим беспокойством расчесывала кудель:
- Ну так что же ты? Иди уж к девкам на улицу. - И немного помолчала. - Отец тебе что сказал?
И хотя не взглянула на Степана, он понял, какой страшный удар она нанесла ему нарочно, обдуманно, жестоко и праведно.
И Яринка это, должно быть, тоже поняла - вскинула взгляд на него со страхом, с немым вопросом, на который, чувствовала, никогда не дождется ответа.
И Степану ничего не оставалось, как тихим голосом сказать прощальное - на всю жизнь:
- Иди... доченька...
И не сказать, а только подумать: "Цветик мой лазоревый!"
Но Яринка была счастливее его - своим неведением, целомудрием своим. И еще - счастливее была своей юностью, которая быстро все забывает, которая всегда во всем имеет большой выбор.
И с какой-то непонятной для нее щемящей болью в сердце, и радостью раскованной молодости, и благодарностью к матери она ответила так же тихо и покорно:
- Ладно, тата.
ГЛАВА ПЯТАЯ, в которой Иван Иванович неуместно начинает рассказ
о Манькином дитяти, затем ведет речь про своих школяров, про счастье
питекантропа и про бедствия своей невесточки Кати Бубновской
Долго сидел на низенькой скамеечке, топил печку остатками гречневой соломы. Я очень люблю смотреть на огонь. Это моя родная стихия, мое пристрастие, мечта о всемирном тепле, может, моя боязнь холода старости. Пепел от гречанки белый, как добрая соль, так и хочется его лизнуть. И вид его тоже приятный. Одним словом, хорошо и уютно.
И сейчас нет мне никакого дела до того, что приглашенная на ночь телочка, родная дочка коровы Маньки, которую мы недели две назад смогли купить, что эта самая белолобая телочка, насторожив уши, потихоньку орошает солому, постеленную для нее на полу, а теперь вот принялась жевать хозяйкин фартук. Я совсем не хочу обижать это милое создание, ведь оно, как сказано, Манькино дитя. А нашу Маньку мы, как индусы, обожаем. Ну и жуй себе потихоньку, дитя божественной Маньки, если тебе вкусно. Ведь позволяем мы людям жевать слова, даже речи. А мне так приятно смотреть на твою глупую мордочку с пушистыми ресницами, что и сам чего-нибудь пожевал бы. Но нет хозяйки. Ушла моя Евфросиния Петровна с Ядзей куда-то на оденки*. Сельские женщины берут свою кудель, прядут, а мои женщины - дамы высшего света - вяжут носки. Вот-вот ляжет снег.
