- Ну нет! - засмеялся Степан. - Кто только в большевики записался, того, видать, только смерть спишет. Они такие!
- А Ригор хочет и Ивана Ивановича записать в партию. "Вы, говорит, нутром уже давно большевик". А Иван Иванович смеются. "Я, говорят, пока еще только наполовину..." А чего б они это так?
- В коммуну тоже надо уверовать. Но не всякий на это способный.
- А вы?
- Я?.. Должно стать, верую. Потому - за нее воевал. И еще воевать буду. Как бы там мать твоя на это ни смотрела.
Яринка опечалилась.
После долгого молчания сказала:
- А сегодня вечером у нас представление. Про казака Назара Стодолю. И я пошла бы...
- Ну так в чем же дело?
- Мать не пускают. Говорят - рано тебе еще на вулицу. А вон все, что вместе со мной штыри группы закончили, уже и на вечерницы ходят. Еще и больше того - в читальню. А там такое... такое читают!.. И про любовь.
Степан засмеялся.
- Ну, не горюй. Я поговорю с матерью. Непременно.
- Вот спасибо вам! А то уже девки смеются с меня. "Лягушонок да лягушонок!" А они - девки!.. Хе!
- Ну, ну. Ты уже и вправду взрослая!
Яринка бросила на него беглый взгляд - не смеется ли. Потом поджала губы:
- Как работать - так девка, а как на вулицу...
- Ну сказал же тебе!
До самого дома Яринка сидела на телеге гордая и напряженная от счастья - даже отчим признал ее взрослой.
Поэтому со взрослым равнодушием смотрела, как мать бесстыдно повисла у Степана на шее, как вся сотрясалась от счастливого плача.
- Ой, Степушка! Ой, родной мой!..
А он бережно гладил ее спину, время от времени бросая быстрые взгляды на падчерицу, которая смотрела на мать строго, но без осуждения. Степан даже подморгнул Яринке - гляди, мол, как оно на свете бывает...
- Ну вот... вот... - бормотал он. - А ты бранила... И такой, мол, и сякой...
- Ой, не говори так... Не надо... Да разве ж я со зла?.. Ведь не чужой ты мне! Душой за тебя болею...
Яринка немного постояла и пошла распрягать лошадей, а мать со Степаном долго сидела на завалинке и что-то говорила и говорила слабым, виноватым и немного скрипучим от слез голосом. Потом позвала Яринку, отсчитала ей пятаками сорок копеек.
- Возьми, доченька, полбутылки. Да не мешкай.
Хотя и стыдно было идти Яринке за горилкой, но согласилась ради отчима.
Принесла посудину под полою кофтенки, небрежно стукнула о стол, подозрительно глянула на мать и Степана.
Мать собирала на стол полдник.
- Садись и ты, Яринка, - сказал Степан и поставил на стол три граненых стопки. Налил себе и жене полные, Яринке - половинку. - Пускай! властным движением остановил Софию, собравшуюся было возразить.
Яринка из любопытства - она уже считала себя вполне взрослой наклонилась к столу и рассматривала, как серебрится поверхность жидкости в чарке.
- За здоровье! - выше головы подняла стопку София.
- Будем! - подтвердил Степан и чокнулся с Яринкой.
Девушка покраснела от гордости - первая ее чарка! - попробовала, сморщилась, закашлялась и вытерла рот двумя пальцами.
- А, чтобы ты сказилась! - сказала не раз слышанное от взрослых женщин.
Мать с отчимом засмеялись и налили по второй.
- Ну, Степушка, это уже за то, чтоб тебя больше не брали в солдаты!
Степан посмотрел на жену строго и пристально.
- Нет уж, София, что там ни говори, а буду воевать за советскую власть, пока жив! - И, чтобы не оставить в ее душе сомнений, резко бросил содержимое чарки в рот. София болезненно сморщилась, а он, переводя разговор, сказал твердо: - Ну вот что, мать, Яринка у нас уже взрослая, начиная с сегодня будет ходить на улицу!
- Ой?!
- Да, так! - Степан, может впервые, тяжелым и властным взглядом хозяина посмотрел ей в глаза.
София приуныла. И не потому, что дочка выходила из-под ее власти, а оттого, что впервые почувствовала над собой подлинную мужскую власть.
И, прищуренными глазами взглянув на распылавшуюся от горделивого стыда дочку, на своего мужа, который не спускал с Яринки взгляда, не понятого ею до конца, подумала, что-то прикинула в уме и сказала тихо:
- Ну что ж... - И сильно прикусила сустав пальца. И размышляла о том, насколько ж мужчины глупы. Представляет, будто творит свою волю, а все это заранее уже обдумано и решено - в жениной мудрой голове...
Не успело и смеркнуться, как девушка, схватив в охапку всю свою праздничную одежду, побежала к Гринчишиной Марии собираться на вечер. И ее совсем не встревожило, что Мария, которая и так была не доброго нрава, а после того, как Теофана забрали в армию, совсем озлилась, встретила подругу почти враждебно.
- И чего это ты? - прогундосила она. - Сияешь, как новая копейка!
- Ой, Марушка!.. - свободной рукой обняла ее за талию Яринка и закружила вокруг себя. - А я сегодня на вулицу иду!
Мария сморщилась, будто собиралась чихнуть, и улыбнулась одними глазами.
- Гляди ж ты, какое счастье!.. А у меня не смотрели б глаза на эту вулицу! Одни только девки. И откуда их, у черта, столько набралось! А путных парней днем с огнем не сыщешь, как вымерли все...
Яринка сказала:
- Потому что Фана нету.
Мария взглянула на нее долгим взглядом, губы у нее дрогнули, но она ничего не ответила.
Раскладывая на сундуке свои одежки и разглядывая их на свет, не побила ли моль, Яринка спросила:
- А правду брешут, что Фан тебе вроде что-то оставил? - О чем шла речь, Яринка понятия не имела, но на селе судачили об этом, и ей страх как хотелось узнать, что же именно оставил Марии парубок.
- Если бы оставил то, что имеет, так пускай бы катился ко всем чертям! - так ответила ей Мария. - Ну, давай уж помогу тебе одеться.
Она долго вертела Яринку туда-сюда и, наконец, велела накинуть белый кашемировый платок с красными розами. Потом выпустила из-под платка тяжелые Яринкины кудри, поплевала на пальцы и пригладила ей брови. Девушка смотрела на подругу выжидательно-счастливыми, горячими, блестящими глазами, взгляд которых даже у грубой по натуре Марии вызвал щемящую боль в сердце, беспокойство, тихое раздражение и зависть.
- Ух ты! - сказала Мария, тяжело переводя дыхание. - Сомлеют, нехристи!
Яринка знала, что сомлеть должны парни, но почему-то у нее не было намерения отливать их водой.
Потом тихая и скованная - боялась лишним движением нарушить свое расправленное и одернутое со всех сторон великолепие - ждала, пока оденется Мария.
Та недолго задержала подругу: с отъездом Теофана она утратила остатки своей прежней опрятности.
- Ну, пошли уже к монопольке.
Представление должно было состояться в хате-читальне, собственно, в длинной хате, что через сени, в которой прежде употребляли "распивочно".
Когда подруги подошли к читальне, там уже было многолюдно и шумно.
Девчата ходили чинными стайками в праздничных нарядах, почти все в "сапожках" и "полсапожках" - ботинках с длинными, чуть ли не по колени, голенищами, а некоторые даже в блестящих резиновых калошах. Чтобы привлечь к себе внимание, владелицы этой немыслимой роскоши умудрялись то и дело потереть ногой об ногу, и калоши издавали тоненький писк. Он воспринимался как скрипичный голос.
За девчатами двигались парубки в новых свитках, подпоясанных зелеными и красными кушаками, отороченные концы их свисали сбоку до самых коленей. Большинство парубков были еще в картузах, а некоторые уже повыпускали смоляные чубы из-под меховых шапок, которые пахли прелью и табаком.
К ночи подмерзало. Земля отзывалась эхом под тяжелыми сапогами парубков. Парубки расхаживали вперевалку, и казалось, не они покачиваются, а земля под ними. Лениво кидали в рот жареные семечки, так же лениво сплевывали шелуху - пфф! - лениво задирали девок.
- Глянь, глянь, Арине мыши дырочку прогрызли!
- Где? На спине?
Оглядывались девчата возмущенно, пренебрежительно.
- Ф-фу! Откуда это тянет?
