– Где?
– Ну, не дома же. У меня тут новости кое-какие есть… Между прочим, тебя они касаются тоже.
– Хочешь торжественно сообщить, что меня турнули с работы?
– Ну, Юрик, надо веселей смотреть на жизнь. Может, тебя как раз награда ожидает?
– «Уж не жду от жизни ничего я…» Не знаешь, чьи слова?
– Если честно, не знаю, Юрик. Хотя и слыхал.
– Эх ты, классику надо знать. А еще сеешь в народ вечное, мудрое, светлое…
– Каюсь, Юрик, каюсь. Ну, так как насчет посидеть?
– У меня ни копейки.
– Как всегда. Но деньги есть, Юрик. Не беспокойся. А предложение такое: Савеловский вокзал помнишь?
– Да там же дыра, не ресторан.
– Вся штука, Юрик, в том, что именно в этой дыре я и хочу посидеть. Вспомнить кое-что.
– А именно?
– Помнишь, однажды мы сидели там? Премию отмечали?
– Было дело.
– С девушками познакомились. Из Ярославля. Как их звали, помнишь?
– Постой, постой… Мою, кажется, Сашей. А твою…
– Натальей. Вот об этой Наталье и поговорить надо.
– Она что, на хвост упала?
– Хуже, Юрик, хуже. Хотя, – Петров неожиданно рассмеялся, – черт его знает. Пугать тебя не буду, а то ты мнительный. Значит, договорились? Через час на Савеловском?
– Через полтора.
– Хорошо, Юрик, через полтора. Жду.
Как они оказались в прошлый раз на Савеловском? Да в общем случайно. Но если учесть, что редакция находится рядом с вокзалом, то можно сказать – не совсем случайно. Просто в привокзальный ресторан они никогда не ходили, поскольку знали, что кухня там не ахти. Да и обслуживание не блещет. Но так уж получилось – весь день работали не покладая рук, даже без обеда остались, материал срочно шел в набор, хоть убей – его нужно было довести до кондиции. К половине пятого добили. И тут им звонят, как в сказке, из бухгалтерии: «Ребята, почему не идете премию получать? Или забыли, что мы до пяти?» – «Какую премию?» – «Квартальную. Все давно получили, а вы в командировке мотались… Будете получать или уже не нуждаетесь в деньгах?» Помчались, конечно, в бухгалтерию. Ну, и как было не заглянуть в ресторан после такого рабочего дня? А есть хотелось: вот прямо сейчас выложи мне горячую отбивную – и все. Не надо нам богатых уютных ресторанов. Нам просто посидеть. Поесть. Отдохнуть. Прийти в себя. Вот так они тогда и оказались в привокзальном ресторане.
Полупустой, с высокими потолками, с несколько обшарпанными и откровенно грязными стенами, с подозрительного вида посетителями, среди которых заметно выделялись смело и громко спорящие цыгане, человек этак шесть или семь, с мешками, узлами и маленькими детьми, замотанные в разноцветное тряпье; с официантками с густо и грубо намалеванными губами и одним официантом-мужиком, примечательным своими засаленно-набриллиантиненными волосами и щербатым ртом; с кухней, которая, казалось, находится не в недрах здания, как обычно, а прямо посреди зала, тут и грохот посуды, и гвалт кухонных работников, и ссоры, и выяснения отношений официанток с поварами; одним словом – ресторан этот в некотором смысле был достопримечательностью Москвы, как бы сберегающей это детище для возможных теле- и киносъемок о злачных местах и московских нравах ушедшего столетия, – в этом отношении, конечно, была здесь некоторая прелесть.
Петров с Юриком сели за угловой столик; ничем особенным он не отличался от других столиков, во всяком случае – скатерть на нем, как и всюду, была застиранно-грязной и жеваной, но одно преимущество было: на отшибе стоял столик, в углу, с хорошим углом обзора. Официантку, которая подошла к ним (не скоро, конечно, но подошла – с величавым покачиванием бедер, с брезгливо оттопыренными губами), звали, помнится, Клавой-Клавди́ей.
Так все и кричали вокруг: «Клава-Клавди́я, на минутку!», «Клава-Клавдия, закуску!», «Клава-Клавди́я, повторить!»
– Так, ребятки, – не глядя на них, а как бы скользя взглядом по макушкам их голов, – на первое – уха, на второе – гуляш с макаронами, на третье – компот. Брать будете?
Петров улыбнулся. Он не усмехнулся, а именно улыбнулся. Нужно было растопить ледяное сердце Клавы-Клавди́и, он как бы поманил ее пальцем: мол, милая, дорогая, наклонись, пожалуйста.
Клава-Клавди́я покосилась на него, но небрежного своего отношения к ним не изменила: видала, мол, и таких, которые улыбаются и пальцем поманивают, дальше что?
– Видите ли, мы пришли не обедать, – сказал Петров, хотя пришли они как раз поесть, – мы пришли посидеть…
– Так бы и сказали сразу…
Петров не нервничал. Петров продолжал по-хорошему, по-свойски улыбаться. Черт побери, такую женщину победить – это тоже задача, ведь есть же к ней какой-нибудь подход?
– Хотите, отгадаю, – сказал Петров, – у вас есть дочка и учится она в третьем классе?
Это было стопроцентное попадание.
Странное дело, но у Петрова частенько получались такие вещи: сам не зная откуда и почему, но он мог многое отгадать в человеке, лишь один раз внимательно взглянув на него. Случались, конечно, и ошибки. Случались совершенно грубые непопадания. Но чаще всего в его отгадках теплилась истина. А в том случае – это было попадание «в десятку». При этом, конечно, само собой разумеется, что Петров никогда прежде не видел Клаву- Клавди́ю да и слыхом о ней не слышал.
– Ну, и дальше что? – Но голос у нее, хочешь не хочешь, а помягчел, доверять-то она не очень торопилась мужикам (мало ли, может, не первый раз здесь, кое-что и слышали о ней), но на всякий случай посмотрела на них повнимательней.
– Всё дело в том, – показал Петров царственным жестом на Юрика Устьянцева, – что перед вами сидит великий мастер фоторепортажа, фотопортрета и фотомонтажа товарищ Устьянцев. Между прочим, для знакомых делает исключения – фотографирует детей бесплатно. Так сказать, из любви к искусству.
– Вас поняла. Не требуется. – Отрубив таким образом возможность всяких заигрываний (Господи, да их бы стошнило, если бы они стали заигрывать!), Клава-Клавди́я тем не менее прониклась наконец к ним чем-то вроде уважения и, самое главное, вниманием. – Так что будем заказывать, ребята?
– Клава, на первое – попросите отрезать два куска мяса, на второе – покрепче посолить и поперчить их, на третье – поджарить.
Клава-Клавди́я снизошла до них, на этот раз улыбнулась:
– Долго ждать будете, ребята.
– Подождем, – улыбнулся Петров. – Мы люди не гордые. Между прочим, чтобы было побыстрей, товарищ Устьянцев может даже стать огненным пламенем.
– Как это? – повела глазами совсем потеплевшая к ним официантка.
– Ну, как? Фигурально, конечно. Вынет из груди горячее сердце художника и поджарит на нем отбивную.
– Ой, не смешите! – отмахнулась Клава-Клавдия. – Еще что будете заказывать?
– Ну, и международный армянский. Только, Клавочка, настоящий. Со звездочками. Это вас не я прошу, а корифей фотопортрета товарищ Устьянцев.
– По столько не положено…
– А по блату? – улыбнулся Петров.
– Да какой у вас блат? Ну ладно, принесу. Так и быть. – Клава-Клавди́я, конечно, была уже своя. Родная. Теплая. Только не сразу хотела это признать.
– И по салатику, Клава. По хорошему салату. Между прочим, мы не ели со вчерашнего дня. Нужно уважить работников искусства.
Вот так они тогда устроились. В захудалом ресторане, среди Бог знает каких посетителей, в неуютном зале, но вскоре почувствовали себя совсем не плохо, потому что Клава-Клавди́я обслуживала их по высшему сорту. Она, наверное, отнеслась бы даже хуже к послам Гондураса или Гватемалы, появись они здесь (мало ли бывает чудес!), чем к ним, двум свободным художникам слова и фотомонтажа. А почему? А потому, что они умели пошутить, знали толк в каламбурах. И не грубо шутили, к чему давно притерпелось ухо замечательной официантки Клавы-Клавди́и, а беззлобно, словно с некоторым обещанием чего-то хорошего, что должно обязательно случиться в нашей или вот вашей жизни. Так? Так. Потом они забылись. То есть разговаривали о вещах, которые волновали только их, ни на кого не обращая внимания, в том числе и на Клаву-Клавдию. Тем для таких разговоров было несколько. Во-первых, работа (это тема бесконечная). Во-вторых, женщины. В-третьих, конкретные женщины. О жене Петрова не говорили почти никогда. Там как бы раз и навсегда было все ясно: Люсьен, как называли ее близкие, не вмешивалась в дела мужа, она позволяла Петрову жить, как это ему кажется правильным. Доверяла? Да, доверяла. А еще что? А то, что у нее была философия: мужчина не должен себя чувствовать подавленным женщиной. Иначе начнет вести двойную жизнь. А то и тройную. Так? Так. Поэтому о жене Петрова говорили редко, там все ясно, и Юрик, надо сказать, глубоко завидовал Петрову. Говорили-то как раз о жене Устьянцева. Вернее, о его полужене, «Анне на шее», как намертво припечаталось к ней прозвище среди редакционных коллег Устьянцева. Кроме тоскливых затравленных глаз у Юрика Устьянцева была тоскливая затравленная личная жизнь. Верней, он сам ее сделал таковой. Не волевым, конечно, усилием, наоборот – попустительством своим. А может, не только своим. Ведь как было дело? Уехал как-то Устьянцев в командировку – ни много ни мало, а в Монголию. На два месяца. Оставил в Москве жену и годовалого сына. Вернулся – стосковался по жене, а она, черт знает что, в постели к нему не с объятиями, а с анекдотами. С грубыми такими, сальными. Юрик оторопел. Не от анекдотов, конечно (хотя и от них тоже), а от того, как же можно… Ведь два месяца не виделись! И вот вместо любви… Юрик Устьянцев был самолюбив и щепетилен. Ни с того ни с сего взял и брякнул:
