— Милый, тут такое дело… — произносит невнятно с улыбкой, но слышу плохо, словно он не выговаривает слова. То ли пьяный, то ли обдолбанный — теряюсь в догадках.

— Что случилось?

— Почему сразу случилось? — молчит, дышит себе на пальцы, слышу, как скрипят дворники, и чисто на автомате из бегущей строки в телевизоре отмечаю, что на улице минус тридцать пять… Цепочка случайных совпадений выстраивается в ебанную кривую, которая уводит не туда, куда задумывалось.

— Ты где? — не дожидаясь ответа, роняя трубу, хватаю свитер, матерюсь, натягивая его задом наперед.

— В машине, — отвечает уклончиво, зевает, меня бросает в холодный пот.

— Ты должен был быть в гостинице, — не к месту начинаю на него орать, падаю на диван, взявшись за голову, которая идет кругом. Нехорошее предчувствие, что тревожит уже третьи сутки, пока он в пути, теперь взяло плотным кольцом за горло.

— Там закрыто… — молчит, тяжело выдохнув ртом. — Вру. Я просто на нее забил. Решил сократить путь, — глотает окончания слов, будто ему тяжело говорить. — Не скажу, что совсем неудачно… Ты только не ругайся… — Сердце начинает колотиться под ребрами раненой птицей, шум в голове мешает слышать, хотя и так со связью паршиво. — В общем, у меня на объездной сдохла тачка. Пиздить до трассы километров сорок что в одну, что в другую сторону, и машины почему-то не ходят… совсем. Короче, на улице свежо так…

— Тебе смешно? — голос сел, сердце прострелило, от боли потемнело в глазах. — Включи печку на полную…

— Эм… как бы тебе объяснить… Не работает она. Вообще ни хуя не работает, не заводится, сука, искра есть, а не заводится. Как думаешь, что это может быть?

— Все что угодно, — бьюсь головой о ладонь, не помогает, хватаю ключи от тачки из ящика стола, и плевать, что прав нет, когда-то же они были. — Ты там замерзнешь, на хуй, — этой мыслью прошибает насквозь, и начинают трястись руки.

— К чему я и вел… бля, руки обморозил… — молчит недолго, снова зевает. — Я немного опоздаю, — начинает смеяться, у меня волосы дыбом встают от его смеха. — Всю облазил, не вижу поломки, Дань. Телефон не берет, не могу МЧС вызвать, не представляю даже, как ты дозвонился, хотя… зная тебя, ты и на выключенный дозвонишься. Извини, что так…

— Ты еще давай прощаться начни, идиот! — хотел сказать грубее, но язык не поворачивается. — Говори, где сворачивал: километр, трассу — все говори.

— А еще у меня телефон садится. Прикинь прет!

— Миша!

Диктует мне быстро все, что запомнил; я, уже сидя в машине, забиваю в навигатор, примерно представляя, где он, но это час езды даже на полной скорости. Час в таком морозе, в холодной машине, которая сейчас как холодильник, еще и раздетый, поди. Хули нам утепляться, мы же за рулем!

Только на свои силы не рассчитываю, звоню в службу спасения. Переговорив с оператором и убедившись, что они среагируют на вызов, не в состоянии оставаться в стороне, еду сам, надеясь приехать раньше и постараться помочь, хотя чем можно помочь человеку, если он клинический непрошибаемый идиот, который слишком высокого о себе мнения!

По трассе минуты тянутся как жвачка и кажутся бесконечными. Как сам по дороге не разбился, никто не ведает, но съезжал я с трассы мокрый насквозь, и трясло меня вовсе не от холода. Нестерпимо щемило сердце, до скулежа и утробного воя, когда казалось, что я не успел. Каждый раз, задумываясь об этом, вдавливал педаль газа в пол, на скользкой дороге машину начинало таскать по всей трассе, и приходилось глушить тормозом, чтобы не сделать еще хуже.

Съезжал на объездную с замиранием сердца, и чем дольше ехал, тем больше мне казалось, что я приехал не туда, что опоздал, что неправильно его понял, и сейчас он где-то там меня ждет, а я в сотый раз звоню на выключенный телефон, проклиная все на своем пути.

Невыносимо.

Немыслимо.

Сворачивая на очередном повороте и с трудом протащившись по колее, вижу вдалеке, метрах в пятидесяти от самой дороги, блеснувший свет. Не став испытывать судьбу и предполагая, что только долбоеб полезет в сугроб, не проверив его на глубину, выскакиваю из тачки и бегу, проваливаясь в снег по колено.

Мороз кусает за все открытые части тела, промораживая насквозь, ветер, завывая в голых кронах деревьев, сгибает молодые стволы берез почти до земли и все норовит сбить меня с ног. Холодно. И это мягко сказано, словно мороз, не замечая одежды, пробирается под кожу и студит в венах кровь. Бежать все труднее, мышцы горят, ноги вязнут в снегу и кажутся неподъемными, но это неважно. Кажется, не останется выбора и подведут ноги — буду ползти на чистом упрямстве, потому что фонарик, что торчит, зажатый стеклом, как маяк ведет меня за собой.

Подскочив к знакомой тачке, заметенной по колеса снегом, распахиваю дверь, задержав дыхание и боясь вдохнуть.

Миша

Слышу на периферии сознания щелчок, но не могу открыть глаза. Тело не слушается. А еще на смену холоду пришло тепло, и только легкое покалывание в конечностях мешает полноценно погрузиться в сон. Очень хочется спать, как после анестезии.

Резко тянет вбок, снова хлещет по роже январский ветер, кто-то трясет за плечи, а руки, что падают в сугроб, обжигает, будто в кипяток их опустил.

Знакомый испуганный голос просит или предлагает — не могу разобрать, сознание плывет и не хочет запускаться.

В себя прихожу сидя в тачке, в лицо бьет горячий воздух от печки, на плечах чужая куртка со знакомым запахом. Руки и ноги сводит судорогой, без ботинок пальцы начинают отходить в тепле, и их ломает с такой силой, что даже детский перелом кажется шалостью. Стиснув зубы, открываю глаза, приценившись к неудобной позе, и первое, что вижу, темные пряди, что падают мне на лицо. Даня так и сидит, обмотав меня своими шмотками и обняв. Сам трясется, и я рад бы его обнять, соскучился же, но руки не слушаются, и вместо задуманного «привет» издаю невнятный стон, парень вздрагивает и резко отстраняется.

В глазах испуг и детская паника. Красные, увлажнившиеся, кажущиеся в тусклом свете болезненными, и если бы не мое жалкое состояние, готов поспорить, он бы мне вмазал от всех щедрот, потому что вместе со страхом там плещется адская злость.

— Как погодка? — выдаю, не подумав, Данила резко втягивает воздух носом и кусает себя за губу, предупреждая поток бранной речи.

— Чудная, — произносит сквозь зубы. — Хочешь прогуляться?

— Да я нагулялся уже, — пожимаю плечами, точнее, пытаюсь. На неосторожное действие тело отзывается горячей болью, и меня всего передергивает.

Поговорить нам не дали, оно и к лучшему: я бы начал острить, Даня злиться на мой сарказм, и мы бы поссорились. А так сирены, мигалки, мужики в форме симпатичные бегают, какую-то дрянь мне в руку воткнули, закачивают жидкость, хотя у меня и своей хватает. Пока тачку выдернули… Не надо спрашивать, как я туда приехал, я сам не помню, задремал, наверно. Пока обследовали, пока в город отвезли, там полночи промурыжили, предлагали остаться на реабилитацию, так вы бы видели физиономию Данилы, когда ему это сказали, — я думал он их порвет. В итоге сижу я на диване, в одеяло закутанный, Даня надо мной стоит с кружкой чая, и я понимаю, что он мне его в рожу выплеснуть хочет, аж рука дрожит, но держится из последних сил. Смотрит долго, внимательно, изучая мое лицо, глаза, губы, досконально считывая эмоциональный фон, и только перегорев вспышкой гнева, медленно выдыхает.

— Ты почему такой? — задает вопрос, на который сам долго ищу ответ.

— Каким сделали, — вытащив из-под одеяла руку, тянусь к нему, цепляя за пояс штанов, и тащу к себе, утыкаясь ему в теплый живот, обнимая за поясницу, пробираясь под футболку и холодными руками раздражая кожу.

— Я бы убил того, кто это сделал, — признается честно, в полной красе рассматривая шрамы моей души, убрав стакан подальше, чтобы ненароком меня не облить, — голыми руками.

— Глядя на тебя, могу сказать то же самое. — Не хочу отстраняться, но сейчас важно видеть его лицо. — Ты тоже не всегда был таким. — Обнимает меня за шею, сжимая пальцы до легкой боли, и долго, волнующе смотрит в мои глаза. — И знаешь, — руки сами к нему тянутся, останавливаясь на бедрах, — если бы не все те обстоятельства, через которые мы прошли, вряд ли мы бы поладили.