Рогатые холопы с усами и чванливые евреи из музбакланства гнушались вида блюющих сопляков с булавками. Тогда еще образу рок-стар соответствовал христообразный козел с бородкой и животиком, желательно с флейтой у рта, или чтобы на животе висела гитара-урод с двумя грифами. Одного им мало было.
Так что, когда залетные юноши (в двух шагах от горячих рельс в Афганистан) блеяли заученный текст про хиппачков, под стенкой у меня в спальне уже стояли свежие Buzzcocks, Wayne County (туалетная любовь, yeah-oh-yeah), первый "Пистолз", который где-то, скорее всего еще на Западе, уже успели запилить. Мне приносил Синила (тот, что даст против Азизяна показания) и первый Clash, но я не принял, быстро распознав в них хитрожопую коммерческую группу. Вообщем-то конец семидесятых прошел для меня весело и забойно. Я провел эти годы потешаясь и рискуя, в кругу проверенных мракобесов. Потом панк умер и его, выражаясь фигурально, кадавр, как обычно, принялись мастурбировать младшие братья флейтистов и гитаро-уродов. Как всегда, обосрали последние, и без того нечеткие, привлекательные черты. Поздно усераются наши бунтари. Так престарелые советские мещане вдруг собираются на "историческую родину".
Без тени зазнайства вижу себя с черными колючками волос и подведенными глазами, стоя дающим в рот зав.отделом искусств одной (Азизян знает) библиотеки. Длинноногой блондинке в плохих очках, с волосами цвета мочи. Я вафлил ее под "Belsen Was Agas" и "сттюардесса" в ее руке с обручальным кольцом на обезьяньем пальце обжигала одно мое бедро. Как говорится "была у Мухаммедова и другая музыка - по фамилии Музыка". (ударение на второй слог прим.ред.). Она походила на тогдашнюю любовницу Рода Стюарта, шведскую модель Бритт Эклунд. В день своего тридцатилетия - 9-го сентября 1979 года. Сорок лет спустя с того дня, когда прозвучали слова Гитлера: "Отныне мы будем отвечать на каждый снаряд снарядом, и на каждую бомбу бомбой". Завотделом явно не доставало простреленной каске на голове. Английский кретин Джонни Роттен мешал мне сосредоточиться, фальшиво варавя про "лагерь смерти" Бельзен, и, когда бухая Лили Марлен (она начала пить еще в библиотеке) откинулась на трофейную немецкую подушку, я поставил Тину Чарльз.
Тогда же, вскоре приехал из Харькова Акцент. Он там поступил. В Харькове оседали многие, недоскакавшие до Москвы, молодые головастики, поднятые со взбаламученного дна дьявольских заливов и кривых бухт Днепра, иллюзией карьеры, эмансипации: В тот раз Акцент привез в своем портфеле уникальную вещь - журнал западных панков. Номер полностью состоял из перепечаток на разных языках. Свежеиспеченный харьковский студент морщил угреватый нос и никак не мог понять, зачем он мне нужен. Синила брал у меня потом это издание и таскал показывать своему тренеру, тот якобы должен был его купить, если понравится, но я то знал, что тренер педоватого Синилы, мастер спорта Згадов, служит в КГБ и журналом интересуется по долгу службы.
Акцент! Кличку придумал, конечно, я, потому что Акцент картавил. Азизян наверняка знал об Акценте что-нибудь компрометирующее. Акцент похоже знал что-то аналогичное про своего соученика. "У него имеется одна мечта", говорил Азизян, делая вид, что сморкается.
- Какая?
- Засадить бабе, - с ударением пояснял Азизян и сплевывал.
До вечера оставалось почти сто часов. Трезвые девочки разбрелись по своим тропинкам. Какое-то время после завтрака я сидел на одеяле и пел под гитару частью блатняк, частью Элвиса. Без алкоголя мне это быстро наскучило, и пробежав пальцами по струнам, я отложил инструмент. Похожий на артиста Жакова, садист Краут куда-то исчез. Видимо уже истязает в кустах какую-нибудь зверушку ("Я его чиночкой по залупе", - Краут про кота, которому не повезло), или курит где-то, две-три сигареты подряд, пуская дым из мучнистых ноздрей. Я поднялся с подстилки, отряхивая крошки. Не сговариваясь, мы с Хижей спустились к морю и, скинув шмотки, искупались в холодной и очень соленой воде. Там же распили на двоих бутылку хереса.
Выцарапать матюки вокруг пятака тоже была моя идея. Циркулем. Мы выменяли на балке диск малолетнего питурика Донни Осмонда, и обнаружили, что прямо на виниле, где принято оставлять одни инициалы, кто-то откровенный расписался: "Хуй сосет Цыпа". Получив мое благословление, Азизян не стал медлить. То и дело облизывая тонкие губы кончиком своего необыкновенного длинного языка, он долго скрипел циркулем на подоконнике, едва слышно бормоча матом.
Когда явился по зову нашему Акцент, Азизян притаился в кресле, предвкушая его реакцию. Угреватый брюнет действительно развыступался, его сальное, в угрях, лицо даже покраснело, когда он, картавя, выкрикивал: "Разве так можно? Разве так можно?" Азизян из кресла, словно эхо, повторял вопли Акцента. То был один из его любимых способов действовать людям на нервы. Именно этим путем ему удалось обезвредить безумного Трифонова, нашего учителя по черчению. "Ах ты дрянь такая", - прокричал разъяренный Трифонов и занес было руку для удара, воняя нейлоновой подмышкой. "Ах ты дрянь такая", - тотчас повторил зеркально Азизян слова и жест. Хромой старик растерялся.
Когда окончательно стемнело, как это бывает на море, быстро стало непонятно - то ли это вечер, то ли уже глубокая ночь. Шум морских волн сделался слышнее. Мальчики и девочки быстро набухались и разбились на несколько каст. Я и не подозревал, что такое возможно в нашем вполне интернациональном классе.
Я выпивал с Хижей на поплавке. Мы изредка перебрасывались абсурдными репликами, привычно, как на уроках. Мне вроде бы и хотелось как-то запомнить это ночное Азовское море в мае, я знал, что буду с тоской вспоминать эту ночь, но не мог сосредоточиться. Из беседки наверху полилась музыка. И какая! Словно громы лир отозвались на вспышки смертоносных молний. Свит, "Фанни Адамс". Словно ударили змеей, превращенной в жезл, и обратно в змею, в гонг лунного диска, и мы с Хижей, будто два песиголовца, потопали, шаркая кедами, по дощатым ступенькам на те звуки.
Свит! Четыре свинки-собачки на задних лапах из Великобритании. Когда по западному радио уже гоняли "Фугасную бомбу" и "Тинэйдж-рэмпэйдж", в Советском Союзе выпустили довольно тухлый ранний "баббл-гам" на гибком флексе. Все это я слышал раньше: "Том-том торнэраунд", "Поппа Джо" (для Азизяна песня), "Фанни-фанни" - все плевались, кроме ко всему лояльных идиотов, вроде Юры Навоза. И тут покойный Овсянников в "Международной Панораме" показывает "Боллрум-Блиц". "Вот это уже кое-что", - как поет в своей "Водочке" Шульман. Четыре тупоносые дылды в блядски громком макияже, в клеенчатых сапогах на платформе и хуи через корсетный атлас выпирают.
Одно только слово "Блиц" в названии этой отличной вещи моментально обнажало фашистские симпатии в сердцах внешне покорных юношей, которым "то нельзя, другое", якобы тоже, "нельзя". "Боллрум Блитц" вспарывал глухой войлок политической корректности, и перешагивая через анатомический стриптиз картонных жертв (из-за дефицита цветной порно, каждое черно-белое ню воспринималось тоже как порно) выталкивал, словно ракету из воды, во мгновенной эрекции, нет, не член, вашу салютующую правую руку!
Блондин Брайан Конноли прижимал к груди кулаки и выкрикивал свое незабвенное: "Ау-ййэээ": Я даже вычитал в "Поп-фото", что у солиста "Свит" два любимых хобби: первое - стрельба, а второе (похвальная любознательность) - история Третьего Райха!
У Пшеничникова был знакомый слесарь, по виду не скажешь, что слесарь, скорее питурик, как мне кажется, покрытый ржавым загаром кривоногий тип на срезанных каблуках, в очках-хамелеонах, духами пах! Он требовал приносить ему плакаты "Свит", но только чтобы обязательно "В чулочках". Поняли, какой слесарь - "Свит" в чулочках!"
Я попробовал продать через Пшеничникова ему вкладыш из альбома уже пост-глэмового периода, но слесарь не увидев своих желанных "чулочков" на раскабаневших англосаксах раскапризничался и отчитал Пшеничникова, а тот потом меня - слабохарактерная тряпка.
