– Скорее, начинаются новости!

– Что за срочность? – возмущается Лукреция.

– Мне необходимо знать о событиях в мире.

На экране титры уже сменились подробными видеорепортажами на главные темы.

«Забастовка лицейских учителей, требующих повышения зарплаты».

По экрану движется демонстрация.

– Вот у кого всегда одни и те же побуждения! – скептически фыркает Лукреция.

– Ошибаетесь. На самом деле они жаждут не денег, а уважения. Раньше преподаватель был важной персоной, а теперь они сталкиваются не только с учениками, которые их ни в грош не ставят, но и с начальством, требующим победы в заранее проигранной битве: замены родителей, сложивших с себя родительские обязанности. Учителей изображают зажравшимися обладателями всяческих привилегий, вечными отпускниками, а они требуют всего лишь больше признания их усилий. Поверьте, если бы можно было, они бы писали на транспарантах «Больше уважения!», а не «Больше денег!». Как видите, подлинные побуждения людей не всегда те, в каких они признаются.

Ведущий продолжает тянуть канитель:

«В Колумбии подпольная лаборатория наркокартелей разработала новое вещество, вызывающее моментальное привыкание. Этот препарат, уже пользующийся высоким спросом во Флориде, добавляют на студенческих вечеринках в сангрию. Он подавляет волю. Отсюда взрыв обвинений в изнасиловании».

«В Афганистане управляющий совет Талибана принял решение запретить женщинам обучение в школе и лечение в больницах. Им также запрещено ходить без чадры и разговаривать с мужчинами. Толпа забросала камнями женщину, надевшую светлые туфли».

Лукреция видит, что Исидор потрясен.

– Зачем вы раз за разом смотрите в восемь вечера эти ужасы?

Исидор не отвечает.

– В чем дело, Исидор?

– Я слишком восприимчив.

Она выключает телевизор.

Он снова его включает раздраженным жестом.

– Слишком просто. Так я считал бы себя трусом. Пока в мире совершается хотя бы одна дикость, я не могу чувствовать себя безмятежно. Отказываюсь прятать голову в песок.

Девушка шепчет ему на ухо:

– Мы здесь для того, чтобы расследовать конкретное уголовное дело.

– Вот именно. Это наводит на размышления. Мы расследуем гибель всего одного человека, а в это время тысячи гибнут при еще более гнусных обстоятельствах, – уныло произносит он.

– Если не расследовать этот случай, то получатся тысячи… плюс еще один. Кстати, как раз потому, что все приходят к мысли – все равно ничего не изменить, количество преступлений неуклонно растет и никто ничего толком не расследует.

Признав ее правоту, Исидор соглашается выключить телевизор и закрывает глаза.

– Вы спрашивали, какова моя мотивация? Думаю, что, широко говоря, это страх. Я действую, чтобы перестать бояться. Я с детства всего боюсь. Я никогда не знал спокойствия, потому, наверное, мой мозг и работает так напряженно. Он напрягается, чтобы защищать меня от опасностей, как истинных, так и воображаемых, близких и далеких. Порой у меня возникает чувство, что мир – это сплошная свирепость, несправедливость, насилие и неосознанное стремление к смерти.

– Чего вы, собственно, боитесь?

– Всего. Страшусь варварства, загрязнения среды, злых собак, охотников, женщин, полицейских и военных, заболеть, потерять память, состариться, умереть. А бывает, я боюсь самого себя.

Тут раздается неожиданный звук, и они вздрагивают. Это стук двери. Входит горничная с коробкой шоколадных конфет с вишневым ликером – сластями на сон грядущий. Она просит прощения у гостей, выбегает и опять хлопает дверью.

Лукреция достает блокнот и пишет:

«Первый стимул: прекращение боли. Второй стимул: перестать бояться».

Г-н Жан-Луи Мартен и вправду был совершенно обыкновенным человеком. Образцовый муж женщины, отлично умевшей готовить телятину «Маренго», отец трех непоседливых дочек, житель пригорода Ниццы, где он занимался очень подходящим ему делом: трудился в юридическом отделе Кредитно-вексельного банка Ниццы.

Его ежедневной обязанностью был вводить в центральный компьютер банка список всех клиентов с отрицательным балансом счетов. Он делал это спокойно и отрешенно, довольный тем, что не должен обзванивать их по телефону – эта обязанность была возложена на его соседа по кабинету Бертрана Мулино.

– Дорогая мадам, мы с удивлением обнаружили, что у вас минусовой баланс счета. С прискорбием вынуждены призвать вас к порядку… – доносилось до слуха Мартена через пластмассовую перегородку.

В субботу вечером Мартены любили, устроившись вместе на диване, смотреть программу «Пан или пропал».

Участник викторины либо находил в себе силы остановиться, довольствуясь тем, что уже выиграл, и опасаясь остаться ни с чем, либо продолжал рисковать в надежде сорвать большой куш.

Зрителей завораживала ситуация, когда участника ждало либо все, либо ничего. Каждый спрашивал себя, как бы поступил в этой ситуации он сам.

Перед ними разворачивалась драма людей, не умеющих вовремя остановиться, не умеющих выбирать и готовых ставить на удачу из веры в собственную исключительность.

Толпа всегда подбивала их рисковать. «Удвоить! Удвоить!» – надрывалась она, а вместе с ней и Мартены.

В дождливое воскресенье Жан-Луи Мартен любил играть в шахматы с Бертраном Мулино. Он не считал, что бездумно передвигает фигуры, а утверждал, что предпочитает победе любой ценой «красивый боевой танец».

Лукулл, его старая немецкая овчарка, знал, что шахматная партия – время получать ласки. Он даже понимал, как развивается партия, ведь когда хозяин пребывал в затруднении, ласки становились грубее, не то что когда он выигрывал.

После игры мужчины любили посмаковать ореховый ликер, а их неработающие жены, удалившись в угол гостиной, принимались громко сравнивать школьные достижения детей и возможности служебного роста мужей.

Еще Жан-Луи Мартен любил рисовать масляными красками, вдохновляясь теми же темами, что и его идол в области живописи Сальвадор Дали.

Жизнь текла мирно, и он не ощущал ее движения. Банк, семья, собака, Бертран, шахматы, «Пан или пропал», картины Дали. Отпуск его даже несколько тревожил, ибо нарушал благостный ритм.

Ему хотелось одного: чтобы завтра все было так же, как вчера. Каждый вечер, засыпая, он говорил себе, что он счастливейший из людей.

Он храпит!

Лукреция не может уснуть. Она открывает дверь в спальню Исидора и смотрит на соседа.

Огромный младенец.

Поколебавшись, она трясет его за плечо.

Он постепенно выныривает из сновидения, в котором брел по рассыпчатому снегу в городских ботинках, новых и поскрипывающих, в сторону маленькой плохо освещенной хижины.

Она включает верхний свет. Он вздрагивает и приоткрывает левый глаз.

– Ммммм?

Где я?

Он узнает Лукрецию.

– Который час? – спрашивает, потягиваясь, толстяк.

– Два часа ночи. Все в порядке, я хочу уснуть.

Он полностью открывает левый глаз.

– И ради этого вы меня разбудили? Сказать, что хотите спать?

– Не только.

Он корчит рожу:

– У вас, часом, не бессонница, Лукреция?

– Когда-то я была сомнамбулой. Но это давно в прошлом. Я читала, что при приступах сомнамбулизма человек живет в своем сне. Еще я читала, что, если у кошки перерезают перемычку между полушариями мозга, она начинает изображать с закрытыми глазами то, что ей снится. Вы этому верите?

Он падает на подушку и натягивает простынь на голову, защищаясь от света.

– Спокойной ночи.

– Знаете, Исидор, я очень рада заниматься расследованием на пару с вами, но вы храпите. Этот звук меня разбудил, поэтому я пришла.

– Вот как? Простите. Может, переедем в раздельные апартаменты?

– Нет, просто повернитесь на бок. В такой позе не происходит вибрации мягкого неба. Вопрос самодисциплины, не более того.

Исидор напускает на себя вид смущенной покорности.