Потом он потер руки, бросая на лампы тяжелые укоризненные взгляды, открыл тетрадь, посмотрел в микроскоп, бросил стеклышко со сперматозоидами в раковину, взял в ящике живую лягушку, точным ударом скальпеля разрезал ее, вылил на другое стеклышко сперматозоиды из нее, положил их под микроскоп, понаблюдал за ними и быстро записал свои замечания. Он капнул на стекло несколько капель голубой жидкости и вновь принялся рассматривать это в микроскоп и записывать свои наблюдения.

Спустя час непрерывной работы Дамиан поднялся, он явно устал, огляделся вокруг, обхватил руками голову, потер лоб и глаза, точно для того, чтобы прогнать сон. Затем я увидел, как он взял из лотка с кипящей водой шприц, наполнил его голубой жидкостью, закатал рукав, и ловко воткнул шприц себе в вену. Он посмотрел на часы. Спустя десять минут от направился к своей адской машине, сел в кресло, направил свет одной лампы себе на лоб, другой - на висок, третьей - на другой висок. Он нажал на кнопки, лампы загорелись слабым светом и аппарат начал издавать зловещий свист.

Кровь застыла у меня в венах при виде того зрелища, которое мне довелось увидеть. Дамиан производил над самим собой этот смертельный опыт. Это была та же жидкость, которую он впрыскивал в вену пациента: возможно, половину от того количества, но той же жидкости. Усевшись на то же самое место, он направлял на свой мозг те же самые ужасные лучи. Мог ли он регулировать их интенсивность по своей воле при помощи кнопок, до которых он легко мог дотянуться? Я думаю, что да, принимая во внимание ряд амперметров и вольтметров, укрепленных на пульте аппарата.

Он не замедлил впасть в состояния транса: мышцы его напряглись как железные прутья; в глазах появился какой-то пугающий взгляд; можно было подумать, что он воочию видел, как перед ним открываются ворота ада. Затем наступило состояние полного бессознания, в которое он погрузился, расслабившись, подобно тому как погружаются в глубокий сон. Он начал говорить. Тон его был спокойным и четким, похожим на тот, который так поразил меня во время его приступа у меня в клинике. Как и в тот раз, он говорил на чистейшем испанском языке. Я смог перевести слова, обращенные к Дону Себастьяну Камильо.

- Друг мой, то, что произошло в тот день, навеки врезалось в мою память. Для меня не было удивительным, что мина разорвалась именно в тот момент. Я был в курсе всего... я видел мину перед собой, да, я ее видел моими собственными глазами.

Голос совершенно изменился, как будто и другой человек, Дон Себастьян, был здесь, отвечая первому человеку, задыхаясь, с иным выговором:

- Я не верю! О Господи! Неужели это возможно?

- Существует некое психологическое состояние, известное лишь тем, кто в течение долгого времени находился на войне. Это состояние охватывает солдата и заставляет его бежать навстречу смерти, точно какой-то внутренний импульс отдает ему приказ навсегда покончить со всем этим безумием. И тогда он проникает на линию огня и открывает объятия навстречу смерти.

- Дон Мигель Варгас, ты что, сознательно увел нас на минное поле?

- Да, я знал, что делаю!

- Дон Мигель Варгас, я тебя арестую!

Дон Мигель расхохотался.

- Ты меня арестуешь? Ты что, не видишь, что вот уже на протяжении двух месяцев я практически парализован в этой рубахе и этих штанах из гипса, и не могу пошевелить ни рукой, ни ногой. Ты собираешься арестовать этот гипс, чтобы поместить его в гипс!

И снова громкий смех наполнил комнату.

- Как ты, сержант Себастьян Камильо собираешься произвести мой арест? Ты забываешь, что ты прикован к постели здесь, рядом со мной, что у тебя нет обеих рук и, как и я, ты в гипсе.

Дон Себастьян взревел:

- Я арестую тебя именем закона.

Дон Варгас усмехнулся и возразил:

- Но, сержант, вот уже давно, как никакого закона нет. Ты что, забыл, что мы проиграли войну и что теперь в силе другой закон?

И, вновь рассмеявшись ледяным смехом, он сказал:

- Взгляни вокруг. Мы теперь пленники, а не герои. Знамена, которые вывешены здесь, - это чужие знамена. Мы кончены, и с миром тоже покончено.

И тогда Дон Себастьян закричал что было сил:

- Ты сумасшедший, ты безумец...безумец...

Потом этот крик превратился в лай, потом в стон, в сдерживаемые рыдания, в какие то блеющие звуки.

- Но что же делать? Что делать?

- Умирать!

- Но я не хочу умирать! - вскричал Себастьян, - я хочу жить, понимаешь, жить!

Крики исчезли, уступив место глухому рыданию. Дамиана сотрясали утробные рыдания. Было совершенно очевидно, что он всего лишь является инструментом воспроизведения этих странных звуков, которые он произносил, всего лишь своего рода рупором, радио, пластинкой, магнитной записью.

Духи? Кто были эти Дон Камильо и Дон Варгас? Существовали ли они в реальности? Я увидел, как Рагеб Дамиан медленно открыл глаза, огляделся, с трудом протянул руку и нажал на какую-то кнопку. Накаливание и свист прекратились. Я обнаружил, что он записал на магнитофон все, что происходило. Он был очень бледным, глаза его были налиты кровью. Он жадно проглотил глоток жидкости из термоса, включил магнитофон, чтобы прослушать записанный голос, когда он был в коме, и записал свои наблюдения в блокнот. Потом он зевнул, с трудом встал с кресла, взглянул на наручные часы, стер пот со лба, погасил свет и отправился в спальню.

Я оставался на своем месте до тех пор, пока не услышал, как он закрыл за собой дверь.

Первой моей мыслью было украсть блокнот, но я побоялся, что, проснувшись ночью и вернувшись в лабораторию, Дамиан может обнаружить пропажу и, испугавшись, может покинуть свое пристанище, обрекая меня окончательно потерять его следы. Было лучше, чтобы все оставалось на месте. Я вышел на цыпочках из своего укрытия и покинул дом.

Когда я с ветерком ехал по дороге, мне внезапно в голову пришла такая мысль: послать телеграмму моему другу, который был послом Египта в Мадриде, и спросить его, не известно ли ему чего-либо о Доне Мигеле Варгасе и о Доне Себастьяне Камильо. Воевали ли они во время гражданской войны? Как распорядилась с ними судьба? Это была слабая надежда, но я цеплялся за нее.

Часы у меня над головой прозвонили десять раз в то время, когда я дописал последнее слово в телеграмме и передал ее почтовому служащему. Когда на машине я возвращался домой, дождь лил как из ведра. Дорога блестела под дождем. Тысячи мыслей одолевали меня. Может быть, я нес всякий вздор? Может быть все это иллюзия то, что я видел и слышал? Кошмар? Сон? Разговор между этими двумя людьми Доном Камильо и Доном Варгасом, которых, возможно, и не существовало в реальности? Эти слова, которыми, лежа на соседних кроватях в госпитале, обменивались два военнопленных, двое раненых, закованные в гипс и борющиеся со смертью ? И это последнее слово в разговоре, этот крик Дона Камильо: "Но я хочу жить!".