Иногда мне даже не было особенно грустно, я просто хотела вон ту красивую шляпку и знала, что если поругаться с тетенькой у папеньки под ухом и выдавить пару слезинок, то у меня будет и шляпка, и платье, и что угодно — лишь бы я перестала действовать всем на нервы.

Но в Академии слезы больше не могли выполнять их основную функцию, ими больше нельзя было ничего добиться. Здесь не было людей, кроме, пожалуй, Бонни и, может быть, Щица (у него от моих истерик начинала болеть голова), которым было бы не все равно.

Думаю, за это время я стала куда спокойнее.

Но разговор с Элием…

Во мне что-то сломалось, наверное, потому что слезы текли и текли. Я пыталась отвлечься — только закапала слезами конспект. Расстроилась еще больше. Немного помогло умывание, но ненадолго.

Я не до конца понимала, почему именно плачу. Может, потому что больше не могла вспоминать свои счастливые свидания в кофейнях без того, чтобы перед глазами встало лицо Элия, которое я видела сегодня. Или потому что не хотела думать, что Элию настолько нужны мои деньги, что он приперся за мной аж сюда: я всячески отгоняла эту мысль, но, в отличие от грез о неземной любви, они крепко засели в моей голове и не собирались исчезать, как бы я не пыталась их оттуда выбросить. Я не хотела думать, но не могла не думать: то еще удовольствие.

Спасла меня Бонни.

Она вернулась — уже обеспокоенная и напряженная, видимо, почуяла своим длинным носищем, что ее затея обернулась как-то не так.

И я с удивительной ясностью поняла, что я могу сейчас уткнуться в нее и зареветь.

Или накинуться на нее с кулаками, впасть в бешеную истерику, швыряться вещами и топать ногами так, чтобы соседки снизу нам потом слабительное еще месяц в компот подмешать пытались.

Но я не стала.

Я не хотела ее расстраивать еще больше.

Я в последний раз всхлипнула, и слезы вдруг остановились.

— Я поговорила с Элием, — сказала я, стараясь улыбаться не очень жалко, — вот и все.

И развела руками.

— И? — спросила Бонни, осторожно присаживаясь на кровать рядом со мной.

Ее пальцы комкали покрывало, а узкие плечи закаменели; казалось, она готова сорваться с места и бежать — и при этом не может пошевелиться, и беспомощно цепляется за ткань.

— Ну, я ему сказала, что он зря. А он мне не поверил, — я снова развела руками, как тот великий маг, что таким манером смог иссушить целое озеро, — все стало только хуже.

Тут я чуть снова не разревелась, но удержалась: слишком уж Бонни была бледная. А она не виновата, она хотела, как лучше.

Я была ей признательна. На оказанную услугу не хотелось отвечать злом.

— Не думаю, — робко предположила Бонни, — знаешь… это… как вскрыть гнойник. Либо корова дохнет, либо ты его вычистишь. Вот и все. Рано или поздно. Поэтому я так… беспокоилась. Нельзя ж так запускать. Надо резать. Прос…

Я перебила. Вот только извинений мне не хватало.

Все-таки с гнойником Бонни была права, и я это уже очень давно чувствовала. Сейчас мне даже стало как-то… легче?

— И что?

— А?

— С коровой что?

— С какой коровой?

— Ну, больной. Она сдохла или нет?

Каркара вспорхнула мне на плечо и прежде, чем я успела эту тухлятину сбросить, поправила клювом выбившуюся из косы прядь.

Ну вот.

Придется голову мыть.

А Щиц болеет. Кто нам, спрашивается, воды притащит?

— Это была воображаемая корова, — пояснила Бонни терпеливо.

Она отмерла, распрямилась, уселась поудобнее.

— И все-таки? Если использовать, как аллюзию?

Каркара села на спинку стула и склонила голову на бок, уставившись на меня страшным алым глазом.

— Что, прости? — смутилась Бонни, — Я не…

— Как если я — корова.

— Понятия не имею. Ты же только вскрыла гнойник, — пожала плечами Бонни, — думаешь, это все? Там еще ку-у-уча. — И добавила поспешно, — И ты вовсе не корова, нет.

— Чего куча?

— «Вырастешь — поймешь», — процитировала Бонни, — это когда сестра долго вздыхает, смотрит вдаль, рыдает в подушку, пропадает ночами…

— И? Давай сразу концовку.

— Ну, на моей памяти — пара свадеб, три похода мамы или тети к знахарке за кое-чем… Оно так и называлась всегда, «кое-что», если что… И побеги из дома. Один удался, четыре — нет, — задумчиво перечислила Бонни, — я еще явно чего-то не поняла… Но ты же обойдешься без побегов, да?

Интересно, сколько у нее сестер? Она же никогда не делает в своих рассказах особого различия между родными и двоюродными-троюродными, сестры и сестры. Не удивлюсь, если у нее вся деревня — «сестры». В любом случае, уверена, у Бонни немало семейных баек. Только она их редко рассказывает. Интересно — это оттого, что она скучает, или наоборот — не хочет вспоминать?

Но про маму она всегда говорила с теплотой и уважением.

— Я — да. Наоборот, хочу, чтобы Элий вернулся к учебе и прекратил уже валять дурака, — нахмурилась я.

— И ты ему об этом сказала?

— Он не слушал.

Бонни фыркнула.

— Они никогда не слушают. Упрутся и все. Особенно такие, как Элий.

Я задумалась. Спросила осторожно:

— Такие, как Элий? Похоже, ты неплохо его разузнала, а?

Бонни замялась.

— Вроде того. Мы болтали пару… тройку? Раз. В основном о тебе. Ну я и подумала, что он из этих, — она небрежно повертела пальцем у виска, — зацикленных.

— Зацикленных? — я непроизвольно повторила жест.

— Ну да. Которые упираются и прут, прут, прут. Тут только ждать, пока перещелкнет, — авторитетно заявила Бонни.

Да уж.

Даже жаль, что у меня никогда не было старшей сестры. Пусть бы и двоюродной. Иначе тоже могла бы поучать в таком тоне, старательно копируя чужие слова и интонации.

Но… мне и правда стало легче. Наверное, потому, что я больше не чувствовала себя сбитой с толку. Я завидовала семье Бонни.

Завидовать я привыкла и чувствовала себя куда увереннее. Как рыба в воде.

Похоже, зависть — это моя стихия. По крайней мере, такой уж я всегда была… и вряд ли сильно изменилась.

В Академии таких чудес не случается, здешняя магия — иного рода. А жаль.

Хотя случаются вещи даже удивительнее.

Только не со мной.

С тетенькой.

С тех пор, как тетенька сдала меня на попечение другим ведьмам, я почти ничего о ней не слышала. В основном потому, что не хотела слушать.

Все-таки Академия — это маленькое замкнутое женское сообщество. Слухи здесь разлетаются мгновенно, а родиться могут из ничего. Каждый тоскливый взгляд кем-нибудь обязательно будет замечен, проанализирован и разложен по полочкам. Каждому жесту — приписан иной, тайный смысл. Даже если ты просто стираешь с доски мел или подметаешь класс, сплетницам будет, что об этом сказать.

Моя тетенька всегда вела себя сухо, сдержанно и никогда не давала воли эмоциям. Учила строго, могла и высмеять ненароком, но это не были покровительственные шуточки Онни, тот, кого она не любила, на ее уроках чаще плакал.

Тетенька была воплощением старой девы, ненавистной сушеной рыбы-училки, и если мне о ней злословить не давали наши дряблые родственные узы и какое-никакое уважение, то та же Марка с удовольствием развлекала себя и подружек фантазиями на вольные темы. У тетеньки не было не только мужа, но и магии, что придавало сплетням о ней перчинки.

Но я не общалась почти ни с кем, кроме Бонни. Мне хватало того, что Марка вечно спрашивала, заставляю ли я Щица себя целовать, когда мне совсем одиноко, и не надеюсь ли, что он вдруг превратится в прекрасного и страстного колдуна, а другие если и молчали, но очень заинтересованно смотрели, так что я могла прочесть этот же вопрос, намалеванный огромными яркими буквами на их глупых озабоченных личиках.

Хотелось не общаться с ними, а кого-нибудь придушить. Да и Щиц не собачка, чтобы о нем такое говорили. И уж точно не виноват в своем уродстве. Смеяться над чужим проклятьем — крысиное дело, и я надеялась, что когда-нибудь Марке ее слова вернутся бумерангом.