Я должна была возмутиться, как это так, какой-то слуга, да ко мне, да на ты, да еще так прямо, я приличная девушка, а не какая-то рыхлая рыночная хохотунья, которым офицеры бросают такие слова, словно косточки голодной собаке; но меня хватило лишь на то, чтобы посмотреть ему вслед.

У поворота он остановился и крикнул:

— Береги себя! И… Кушай хорошо, так осунулась! — И раз! Исчез.

И я подумала, что, наверное, за этой его уверенностью должна прятаться недюжинная смелость. Что в том, что он способен показать мне собственную сердечную слабость, и вовсе нет уверенности — только смелость.

Смелость, которой мне так не хватает.

Я ведь не раз признавалась ему в любви.

Но будь это правда, я бы не смогла проронить ни слова.

В комнате я встретила Щица: он пытался занести в дверь огромную стопку высушенных вещей. Стоило ему протянуть руку, чтобы придержать дверь, стопка опасно кренилась, он руку отдергивал, поправлял сползшую верхушку из простынь и пробовал снова.

За этим танцем можно было бы наблюдать вечно, но Щиц всегда был для меня больше, чем слуга, и развлекаться за его счет я себе не позволяла.

— Я открою.

— Угу.

В комнате я уселась на свой любимый стул с высокой спинкой, на которую так удобно класть подбородок, и следила, как он невозмутимо раскладывает вещи по полкам. Среди вещей, между прочим, мелькнули панталончики Бонни, которые он без колебаний отправил к таким же.

— Ты же колдовать мог, а? — Вдруг спросила я.

— Мог.

— И блестящее будущее тебя ждало?

— Ну, ждало, — передернул плечами Щиц, зачем-то заново перекладывая простыню еще более аккуратным прямоугольничком.

— А теперь ты горничная, — заметила я.

— Похож, ну.

— И горничная так себе.

Это не было попыткой обидеть. Просто констатация факта. Хорошая горничная никогда не возьмется за обязанности прачки, а если и возьмется, то отстирает от подола Бонни то огроменное кофейное пятно, а не будет маскировать его иллюзией, которая так неудачно сползет во время ее медитации.

Может, она поэтому сегодня такая нервная? Пока я отвернулась, кто-то наговорил ей вчера гадостей из-за этого пятна? Я бы заметила, если бы это была Марка… или я неудачно съязвила? Не помню.

Вообще какая-то ерунда с памятью творится. То ли из-за того, что недосыпаю, то ли из-за того, что много учусь. Голова по вечерам болит, а по утрам еще и зрение подводит — то вон Щица длинного на травке вижу, то Каркару без ее магической шпаклевки.

Не самое приятное зрелище ранним утром: сидящая на спинке твоего любимого стула тухлая ворона с повисшими на костях кусками гниловатой плоти. Все-таки Щиц и правда талант — это все так заколдовать, чтобы даже на весеннем солнцепеке тухлятиной ну почти совсем не пахло.

Я совершенно не понимала, зачем делать из колдуна — или скорее подколдовка, я не знала, успел ли Щиц завершить образование, но подозревала, что вряд ли, — чернорабочего. Все папенькины гены восставали против такой бесполезной траты ценного человеческого ресурса.

Даже наказание можно было бы придумать… продуктивнее.

Ну, например, маскировать директрисе ее ужасные бородавки на носу, а то на речи для старшекурсниц, кажется, все только и делали, что пытались их сосчитать, чтобы не заснуть со скуки.

Со второго курса учебный год начинался позже. Считалось, что первокурсницам нужно больше времени, чтобы заселиться, получить учебники и влиться в учебный процесс — вполне разумно, как мне кажется, если учесть, что только экзамены для сортировки по группам заняли пару недель.

Так что, когда на третьей неделе подъехали старшекурсницы, нам пришлось отстоять длинную речь с приветствиями. Я ее, правда, проспала в основном, никакой счет не помог. И вообще смутно запомнила — не до того было.

— Стараюсь уж, — еще более хмуро ответил Щиц.

— И из-за чего ты так попал? Дайте-ка подумать: это не возлюбленная, потому что такого слуха не было, а скрыть возлюбленную в женской Академии не сможет даже такой искусный иллюзионист, как ты…

Щиц хмыкнул.

— Вряд ли ты мог поломать что-то по-настоящему ценное, ты же не самоубийца, мы проходили, какая отдача от уничтожения древних артефактов…

Щиц закрыл шкаф и собрался было уйти, так что последние слова пришлось протараторить.

— Но, быть может, речь идет о… — на моей памяти было всего несколько случаев, когда купцы отказывались от выгоды, аристократы не соглашались создать взаимовыгодный союз, а опозоренная горничная вместо колечка на палец получала монашеский чепец и пинок от строгого отца в сторону ближайшего монастыря, и все они так или иначе были завязаны на… — …семейной вражде?

Щиц замер. Обернулся.

— Откуда ты…

Вот оно.

Я догадывалась об этом, еще когда Онни предложила мне то, что предложила. Для нее это было капризом начальницы, блажью — она не стала бы натаскивать меня на разрушение собственного заклинания, если бы считала его справедливым.

— Дар ясновиденья открылся, — как можно увереннее брякнула я, — вижу, вижу, враг твой — директриса. А у директрисы на сердце злоба черная, злоба жгучая, на, э-э-э… Мужчину…

Щиц все еще слушал — значит, пока угадываю.

— Э-э-э… одной с тобой крови, и он украл у нее… украл у нее… э-э-э… — логичнее было бы сказать «любовь»; но что-то останавливало.

— Что-то, — наконец сказала я.

— Отец украл у нее идею, — просто сказал Щиц, — и смотался с этой идеей в Шень. С этого все началось. Но только началось. Я сам подставился.

Он присел на кровать Бонни.

— Осторожнее с идеями, Эль. Не вываливай их вот так, без подготовки, наобум, как сейчас. Старайся сдерживать вдохновение до чего-то действительно полезного, а? Я сказал тебе, потому что нет смысла скрывать — ты все равно рано или поздно узнаешь. Или Бонни что-то услышит, и ты узнаешь. И потому что ты, конечно, разболтаешь этот секрет — разболтаешь его Бонни, как Бонни разболтала бы тебе. Но только ей.

Некоторое время мы молчали. Я не знала, что должна сказать или что сделать. Похлопать по плечу? Сказать, что все будет хорошо? В красках расписать щедрое предложение Онни?

Я не знала, поэтому неловко сменить тему:

— Как думаешь, тут могут водиться призраки?

— Призраки?

— Думаю, Э… э-э-э, я. Я видела призрак моей бабушки под окнами.

— Тебе приснилось, — отмахнулся Щиц, с немалым энтузиазмом поддержав мою инициативу перевести разговор в другое русло — похоже, уже раскаялся в своем внезапном приступе откровенности, — только очень сильный призрак сможет пробраться на территорию Академии. Лет пятьдесят назад тут все просто кишело призраками, они ж на силу идут… но потом изобрели М-пентограмму, кстати, Академия очень гордится, что М-пентограмма была изобретена именно в этих стенах… ну и все. Оградили.

— О-о-о, — протянула я, чтобы хоть как-то поддержать разговор, — Ясно.

Значит, Элий просто выдумал удобный предлог? Как-то слишком уж сложно для предлога…

— Пойду я, — Щицу не терпелось сбежать.

— Иди. Только… — Я хотела было рассказать про Элия, и про сегодняшнюю встречу, попросить узнать, была ли это правда или просто попытка пообщаться…

Но мне очень сложно взваливать на Щица все, что касается общения с Элием, он и без того общается с ним куда чаще, чем хотел бы, судя по его поведению…

— Да?

Нет, я решила, не стоит его впутывать. Слишком многое придется объяснять. Элий — только моя проблема.

И эта встреча пусть останется только между нами.

— Нет, ничего. Иди.

Бескрайнее маковое поле простиралось под бездонно-голубым небом; мощеная кирпичом дорожка рыжей проплешиной вела вдаль, сливаясь с горизонтом.

— Переведешь бабушку через дорогу? — Кокетливо спросили у меня и ухватили за локоть.

Жара, маковое поле… это может плохо кончиться! Я читала такую сказку, и девочка там заснула вечным сном, и никто-никто ее не спас. Мораль: не майтесь дурью в подозрительных местах.