– Вообще-то, намеков не было.

– Намеков, – задумчиво повторила Джанет Робер. – Я надеялась, вы скажете: «Это исключено».

Следующая попытка: «Городской центр присмотра и ухода за детьми». Ни телефона, ни ссылок в Интернете. Лос-Анджелес в чистом виде: всё с ограниченным сроком годности.

Перспектива набирать подряд десятки разных школ и что-то врать тяготила, да и успех выглядел сомнительным. Пора было прибегнуть к высшим силам.

Майло Стёрджис находился где-то в западной части Лос-Анджелеса; офисный коммутатор соединять меня с ним отказался. Пришлось набирать по сотовому.

– Привет, Алекс.

– Мне нужна твоя помощь.

– Вот это поворот! А какая?

– Давай встретимся?

– Чую, нужен круто… Через пару часов я освобождаюсь. У меня в офисе нормально будет?

– Шикарно.

Без всяких расспросов.

Вот что значит «друг в беде».

Статус Майло в полиции Лос-Анджелеса – одна из тех ярких проблесковых точек, которые, сыграв всем на руку, благополучно соскальзывают с экрана.

Несколько лет назад он заключил сделку с шефом полиции – гладким и гибким, как уж, политиканом, метящим в отставку. Условия простые: взамен на повышение в лейтенанты (звание, обычно подразумевающее офисную работу) Майло получает себе свободу действий. А также надбавку к зарплате и пенсии, плюс мандат на продолжение работы в убойном отделе.

Новый шеф – рефлекторный антагонист и властолюбец – к той договоренности относился терпимо при условии, что она не сказывалась на фактически безупречной раскрываемости преступлений, которой мог похвастаться Майло. Ситуация, безусловно, нетипичная, хотя применительно к моему другу вполне себе к месту: он и так всегда значился особняком.

В те дни, когда Стёрджис еще лишь начинал карьеру, офицеров-гомосексуалистов в отделе попросту не существовало, а его коллеги устраивали облавы на гей-бары и размазывали их завсегдатаев по стенке. Самосохранение требовало держать свою частную жизнь глубоко за пазухой; вот Майло и застегивался на все пуговицы в своем психосоциальном гетто.

Когда же общественный уклад начал понемногу меняться, он, соблюдая сдержанность, перестал маскироваться и делать вид, так что вскоре все вышло на поверхность. Тот период был, пожалуй, самым сложным – ехидные усмешки, ядовитые взгляды; его чурались, а иногда откровенно унижали.

Сегодня в департаменте действуют правила против любой дискриминации, и полицейские-геи работают без притеснений. Но Майло по-прежнему держится особняком; думаю, так обстояло бы и в том случае, если б он в своей ориентации был «традиционщиком».

Наряду с прочим, уговор с тем ушлым шефом предусматривал создание «креативного» рабочего пространства. Большинство детективов Западного Лос-Анджелеса обретаются в едином большом помещении, нашпигованном шкафчиками и кофейными автоматами – колготня и скученность, пропитанные пыльным духом службизма, рутины и черного юмора.

Что до Майло, то его владения – это бывшая бытовка без окон; тесный каземат без таблички на двери, расположенный в конце узкого как лаз коридорчика рядом с допросными, где потеют, отпираются и сознаются правонарушители всех мастей.

Честно сказать, незавидная квадратура для человека, ведущего столько важных дел. Тем более что ростом он под метр девяносто, с пивным брюшком и сложением линейного футболиста, перешедшего на сидячий образ жизни. Для такого даже хорошие потягушки чреваты задеванием стен.

Лично я от такой обстановки с ума бы сошел. А ему нравится.

На момент моего прибытия дверь у моего друга была распахнута, а сам он, согнувшись перед компьютером, тюкал по клавиатуре, как прилежный носорог. На столе дыбились кипы бумаг, они же занимали соседний стул и топорщились вдоль стен на полу. Майло, не оборачиваясь, смахнул со стула какие-то листы, устелившие линолеум дополнительной снежной заметью.

Я сел.

– Новое дело?

Пальцы перестали настукивать.

– Если бы. Семинар по профразвитию. То есть по колено в словесном поносе.

Снова тюканье, а за ним пауза.

– С восьми утра торчал на семинаре по менеджменту. Для руководства отдела, к которому я, получается, тоже отношусь.

– Поздравляю.

– Да? Ужасно тронут. А виню единственно тот эффект, который твои коллеги налагают на общество.

– Логорея?

– Она самая. Бесчисленные часы словесной межличностной белиберды и трепотни насчет чувствительности. Они к нам даже прислали социальную работницу, рассказать, что, в принципе, мы неплохие существа, несмотря на свои агрессивные замашки. Когда она разбила нас на мелкие группки, я сделал ноги. Но все равно вынужден заканчивать этот компьютерный тест в доказательство, что я присутствовал. – Он нахмурился. – Ты как считаешь, эмпатия в эффективном управлении необходима всегда?

– М-м-м, – протянул я в ответ.

– Не мекай, а то будешь заполнять сам.

– Если там нет варианта «зависит от», лучше пиши «да».

Он тюкнул по клавише.

– Идем дальше: «Является ли разнообразие обогащающим и стимулирующим фактором в связи с культурными изменениями, повлиявшими на правоохранительную деятельность в XXI веке? Или для хорошо функционирующей организации это было выгодно всегда?»

– Тут я ни на шаг не отклонялся бы от «может быть».

Майло рассмеялся, пригнулся ниже и с нарастающим азартом принялся колотить по клавишам. Скоро под компьютером уже с дребезгом дрожала столешница; мне же оставалось единственно сидеть и выжидать, когда он все это завершит.

Выглядел мой друг в целом так же, как и всегда: черные волосы прилизаны, но непослушны; седые баки а-ля «привет полоскам скунса» взлохмачены и неровны по длине – левый на полсантиметра длиннее правого.

Лампы дневного света садистски высвечивали каждую складку, морщину и оспинку на ухабистых просторах его тяжелого лица. Сегодня замах на моду у Майло состоял из некогда белой безрукавки, оранжево-синего галстука без причастности шелкопряда, мятых слаксов с накладными карманами и всегдашних ботинок-дезертов мутно-лилового цвета (вроде туч за больничным окошком Зельды Чейз).

«А что, дезерты нынче в моде», – подумал я, но вслух сказать не решился.

На полу валялась оливковая ветровка со спутанными рукавами. Я поднял ее с пола и перекинул через руку. При резком одновременном вдохе мы с Майло вполне могли стукнуться друг об дружку.

Очистив экран, он с лихостью стритрейсера развернул ко мне свой офисный стул и, охватив взглядом меня и ветровку, воскликнул:

– Персональный слуга? Браво! А окна ты тоже моешь?

– Поможешь – почему бы и нет.

До странности яркие зеленые глаза впились в меня с такой цепкостью, будто мы с Майло были едва знакомы. Когда он так делает, мне становится не по себе, но я с этим свыкся.

– Рассказывай, – сказал Стёрджис.

Слушал он вдумчиво, не перебивая. А затем спросил:

– Стало быть, актриса? Что-то я о такой не слышал… Ладно, найти не составит труда.

Возвратившись к клавиатуре, он открыл базу данных, запретную для всех, кроме правоохранителей и двенадцатилетних хакеров. Бряцая по клавишам, носом нахмыкивал какую-то мелодию.

Полисовский «Каждый твой вздох»…[13] Надо же, как символично.

Экран начал заполняться мелким шрифтом.

– Ну, вот… О, так у твоей девицы есть криминальное досье? В самом деле. Первое правонарушение: четыреста пятнадцатая, плюс пять лет назад незаконное проникновение в Санленде. Дело прекращено. После этого она, похоже, взялась за ум и пару лет не лезла на рожон, пока ее не взяли за нахождение в нетрезвом виде в общественном месте Центрального округа – Бродвей, возле Пятой авеню… Дело опять же прекращено.

Я осторожно заметил:

– Как видно, статья о бродяжничестве не была применена.

– Ты сам знаешь, Алекс, как с этим обстоит. Когда реально на статью не тянет, ограничиваются царапками. Я полагаю, какой-нибудь домовладелец или спонсор-девелопер поднял скулеж насчет побродяжек, вот департамент под видом здравоохранения и борьбы с наркоманией и произвел подобие профилактики… Как бы то ни было, в тюрягу твоя мисс Чейз не попала, и после этого она снова уплывает из поля зрения, пока… э-э… год и три месяца назад не учиняет пьяный дебош снова, и также в Центральном – на Олив-стрит, возле Четвертой авеню. То есть ближе к Скид-Роу[14].