Ну, думаю, бяда-а-а!.. То есть, та старушка, в троллейбусе, думает бяда-а-а! Где же сорок копеек серебром взять, ежели в наличии нету? И тут этот полномочный человек вежливо протискивается, старушку загорюнившую посторониться просит и молчком парнюгу того краснорожего из-за колеса рулевого за шкирку вытаскивает и на простор улицы выносит. Тот кричит благим матом, народ толпиться начал. Прислоняет мой защитничек водителя наглого к стенке троллейбусной, бумагу ему с полномочиями под нос суёт и наган шестиствольный из кармана вынает.
Ахнул тут честной народ, детина же в ноги бухнулся, носом своим жалостно захлюпал, за руки человека полномочного ловить начал.
- Пощади! - молит слёзно. - Детки у меня дома малые и работой я своей очень даже дорожу!..
- Ну раз дорожишь, - сурово говорит богатырь-мoлодец, - так справляй дело по совести, по-человечьи работай, по правилам, и друзьям-товарищам троллейбусным своим закажи, а не то покараю без всякой повторной жалости и раздумьев!..
- И отпустил? - разочарованно ахает кровожадный неизвестно в кого Димка. - Надо же было хоть холостыми стрельнуть, попугать для острастки!
- Наверное, деток малых пожалел полномочный человек, да и разве можно вот так сразу, без упреждения, человека стрелить? А оно и так помогло. Слух среди шоферов троллейбусных и автобусных быстро разнесся: есть-объявился, мол, человек с бумагой, плохо будешь ездить - враз застрелит. И такая, касатик ты мой, прыть на транспорте пошла - любо-дорого! Все стали ездить в аккурат, перестали люди изводиться, на службу опаздывать, мир и покой воцарился в городе этом сказочном. Начали люди благодарить полномочного человека и предлагать ему разные подарки, но он напрочь и наотрез отказывался. Потому как высоко честен и чист помыслами был...
А следующий подвиг, касатик ты мой ясноглазый, совершил он вот какой. Пришли к нему от народа, стали жалиться: одолели, мол, пьянчуги, житья миру не дают, похабничают. (Я невольно морщусь.)
Ну, ладно, собрался, значит, наш полномочный человек и пошёл не за тридевять земель, не в тридесятое государство, а до самого ближнего винного магазину. И увидал он там картину мерзкую и безобразную, такую непотребную, что стало ему, молодцу прекрасному, очень уж на душе смурно и горестно. Томился в очереди за зелёным вином люд, потерявший облик и стыд человечий. Особливо мерзким своим видом поганили природу-матушку женщины, предавшиеся питейной непотребной страсти. Видит полномочный человек, как стоит одна из них у дверей злодейского магазина, одежонка на ней грязная, расще-пе-е-ерилас-с-ся-а-а (Господи, я даже вздрагиваю) и канючит у мужиков-пьяниц, чтоб они пропустили её к прилавку вожделенному...
Алена Дмитриевна замолкает, и я въяве представляю, как морщатся её губы в брезгливой усмешке, слышу, как она тяжко вздыхает, видимо, придавленная реализмом своего рассказа. Надо было, наверное, встать и прервать эти душещипательные беседы, но было лень, да и мне самому уже стало интересно узнать, каким таким способом её сказочный герой справится с тем, с чем государству не под силу. Димку, судя по всему, это тоже интересует шибко.
- Ну, баб Алён, как он их вывел-то, пьяниц?
- Трудно-то, трудненько ему пришлося, о-хо-хо-о-о... Опять же стрелить всех - это ж сколько надо было народу загубить? Больше, поди, чем за войну да при Сталине поубивалося и сгинуло. Увещевать питухов нет резону, глухи они к резонам и уговариваниям. В тюрьмы посадить - не хватит опять же, касатик ты мой, никаких тюрем и казематов каменных...
- А их в Сибирь надо было! Сибирь-то большая, - резонно замечает Димка.
- И-и-и, милай, пробовали так-то, да ничегошеньки не вышло. Было, было, да быльём не поросло. Кто-то шибко умный грамотей запридумал однажды, годков двадцать тому, словить по всей Москве-матушке пьянчуг забубенных да к нам в Сибирь их и вытолкать взашей. Так они, милок ты мой, тунеядцы эти самые, испоганили места наши светлые - хоть матушку-репку пой, а в столичном граде-городе новые народилися, развелися и размножилися... Да об том разговор надо вести наособицу, в другой раз.
А на сей случай придумал полномочный человек вон чего. Приказал он повсеместно на всех сивушных фабриках и заводах злодейку эту горькую разливать в простые банки тусклые, наклейку на них лепить как сажа чёрную и противную, а на наклейке малевать череп белый высохший, кости под ним внакладку и крупно упреждать надписью: мол - яд смертельный.
И что ты думаешь? Очереди винные враз поубавилися, порастаяли. Кто ж тебе, если не совсем забулдыжник и стыд обронивший человек, станет водку проклятую из банки с черепом хлебать? Или того пуще - шампанскую? Брезгливо!
Но, конечно же, осталися и таковские, что всё им нипочём. Ничегошеньки-то им не страшно и не мерзостно. Берут и пьют, берут и пьют. Чего ж им голова мертвая на наклейке, когда они политуру жрут, керосин хлебают, всякие тараканьи отравы водой разводют да заместо тараканов сами вовнутрь себе льют. Пошла намеднись до хозмагу, дайте, спрашиваю, того снадобья, что стёкла до жгучего блеску хорошо так очищает. Нету, отвечают, бабка, всё выпили алкаши проклятые, прости, Господи, за слово злое, да справедливое.
Ну так вот, слушай, Митрий-Димитрий, далее. Решился тогда полномочный человек на самое крайнее, распоследнее средство. Позабыл он про жалость, распалил сам себя гневом праведным и указ издал строжайший: поставить цену на водку треклятую по гривеннику за бутыль, по пятачку за чекушечку, а на всякие коньяки да вина заморские - по пятиалтынному, это, значится, по пятнадцати всего копеек.
Чего тут начало-о-ся! Кинулися все пьянчуги со своими остатними медяками в магазины винные, начали хватать банки с черепами, принялись лакать, словно собаки, водку жадно и без удержку, и все враз, касатик ты мой, сгорели, умерли и сгинули...
И что ты думаешь? Чистота такая в городе том удивительном объявилася, такая культурная и радостная жизнь. Магазины винные вскоре позакрывать пришлося за ненадобностью, а чтоб даже память об ихнем вредоносном существе изничтожить, посносили те магазины под корень тракторами мощными, а на местах освобожденных фонтаны понаделали, и лились в тех фонтанах струи пенные из воды сладкой газированной да из соков виноградных и мандариновых подставляй посудину какую-никакую да пей сколь хочешь на здоровье и радость. Вот такая сладкая жизнь пошла, касатик ты мой ясноглазый.
- А пиво? Пиво тоже совсем исчезло? - на полном серьёзе спрашивает тревожно мой сыночек. - Папа ведь пиво любит. Он зараз может аж шесть бутылок выпить. Без передышки! Я сам видал!..
Чёрт-те что! Вот стервец, позорит отца родного!.. Нет, надо решительно вставать...
- Пиво? Пиво, что ж... Пиво не водка, можно и оставить чуток, неожиданно легко соглашается Алёна Дмитриевна.
Я с облегчением откидываюсь на диванную подушку и чуть ли не вслух удовлетворенно констатирую:
- То-то же!
Сказка продолжается.
- Ну, касатик ты мой, вот как дальше дело складывалось. Узнал весь народ про силу небывалую полномочного человека, поверил в него, возрадовался. Теперь, просят богатыря, возьмись, мил-друг, за самое тяжёлое геройство: очисти ты землю нашу от зловредных, разъевшихся паразитов-начальников. Спасу от них совсем уже нету - о народе не думают, о простых людях душа у них не болит, а лишь сами под себя гребут, дачи да дворцы себе белокаменные строят, на машинах казённых да собственных раскатывают и толстые зады свои трясут. А ещё, кричит народ-то полномочному человеку, мы вон в очереди за собачьей колбасой по два часа маемся, а начальники пайки из икры редкостной да колбасы копчёной прямо на дом получают!
Распалился тут полномочный человек, разгневался сызнова и вопрошает сурово:
- А какойный из начальников в городе этом самый из самых заевшихся?
А народ ему на то ответствует:
- Так наш новый самый главный партейный секретарь, недавно ещё бывший председателем горисполкома. Он и председателем был никудышным, на народ поплёвывал, а как сделали его партейным начальником, так и вовсе до последнего предела зачванился. Это ж подумать надо - он с чего новую должность начал? Взял да и сменил свои хоромы председательские на квартиру ещё более буржуйскую, агромадную, хотя семью имеет никчёмную, всего-то их три человека. И всё это, народ возмущается, в открытую делается, без зазрения совести и без боязни людского суда...
