— Проснулись голуби, — сказал Закич, не зная, что уши Бовы находились в двух вершках от его собственных ушей.

— Аж но проснулись? — спросил его Бова из-за двери.

— Воркуют, — ответил Закич, не удивившись, а даже обрадовавшись, что в утреннем морозце он оказался не так одинок, как думал.

— Это с прохлады. Звукам на прохладе вольнó. Летят быстро и далёко, — мечтательно отвечал Бова.

— Отколь знаешь?

— Был у нас в граде стольном Идрэне жрец один. Трактат — три сотни листов! И всё о звуках да о голосах. Писал, что по холодам звуки далече слышны, а по зною наоборот, где рождаются, там и мрут. Никуда не летят. Наши его Ушаком прозвали.

— С чего же они его так?

— Видать с того, что об ушах всё писал, — рассмеялся Бова. — А у нас в касте у каждого своя кличка была.

— Тебя-то как кликали? — спросил Закич.

— Ан сам не смекнёшь! — усмехнулся Бова.

— Бовка-толстяк? — предположил Закич.

— Угадал! Бова Пухлый. Злой ходил! Аж самому теперь страшно. Нынче как вспомню — даже совестно.

— Чего же тут совестного? Тебя мать как нарекла? Бовий или Бова, если кратко. Так что же тут совестного, если тебя прочие зовут не по правде, а по прихоти своей?

— Да в том-то и дело, брат, что человек не таков, каким его родные прозвали, а таков, каким его кличут чужие люди, — сказал Бова.

— Эк ты сказал, — удивился Закич.

— Как трактат закончил и «жреца» получил, зараз перестали «пухлым» величать, — продолжил Бова.

— Как озаглавил?

— Трактат Бовия Базиля «Свет и Цвет», — гордо произнёс Бова, улыбаясь, как ребёнок, при виде мамы. — Ты уж не серчай за то, что я на тебя так кинулся из-за мирафимовой книги. Уж очень хочу прочесть эти «Размышления о перенаправлении солнечных лучей». Хоть одним глазочком!

— И то верно! Звездочёт Мирафим хорош, — согласился Закич. — Даже в переводе Вессибини Тучо.

— Перевод был всего в одном экземпляре. Жаль, что пропал. Всё бы отдал, чтобы сравнить его записи с моим трактатом.

— Помню там одно такое место, — начал Закич, — где Мирафим описывает чудо-устройство-приспособление. Назвал он вещицу ту «Дальнозор». С помощью того устройства увидеть можно всё, что пожелаешь. Слушай как! Мирафим брал чистый горный снег и превращал его в пар на огромном очаге. Затем пар тот, неким образом собирал в бочку. В бочке пар превращался в воду. Воду эту чистую-пречистую Мирафим разливал в несколько тарелок, разных форм. Тарелки те ставил на мороз до тех пор, пока вода не обернётся льдом. Лёд у звездочёта выходил прозрачный, как сам воздух. Позже, он этот лёд из тарелок доставал. Получались у него экие выпуклые ледяные блины. Расставлял он их на ребро в одну линию и накрывал чёрной материей. Выходила, значит, у Мирафима некая труба, в которой сидели эти ледяные блины. На обоих концах трубы — дырочки. Так вот если в такую трубу с одного конца поглядеть, то всё, что с другой стороны трубы будет — всё видать. Направишь на лес, который за версту — каждое деревце разглядишь. Поставишь трубу эту столбом, ляжешь под неё и смотри на голубые звёзды. Только они не далёкими точками окажутся, а огромными блинами с луну размером!

— Ай, беда! — простонал Бова. — Чувствую, что дельно говоришь, но ничего не ясно. И представить себе не могу ни трубу, ни блины ледяные, ни тарелки. И это токмо трошки ты рассказал. А сколько там Учения во всей книге! Найти надо книгу! На словах такое и не объяснишь!

— Особенно если это слова Вессибини Тучо! — заметил Закич. Бова тут же засмеялся.

— Книга Мирафима, — мечтательно произнёс Бова. — Она ведь ценой тысячи три золотом. Если не четыре. Или даже четыре двести. Коневод, молви, ты книгу умыкнул?

— Да что же вы меня с этой книгой! — прокричал Закич, а потом сам испугался тому, насколько громко прозвучал его голос в предрассветном морозце.

— Полно! Более не стану, — пообещал Бова. — Коневод, ты не взыщи; позабыл, как звать тебя.

— Закичем.

— А чужие люди как прозвали?

— Колбасником, — махнув рукою, ответил Закич, стеснительно ухмыльнувшись.

— Закич Колбасник? — не на шутку удивился Бова. Закичу даже показалось, что он там за дверью встал и повернулся в его сторону.

— Эх! — снова махнул рукою Закич. Внезапно, у него на душе стало легко как никогда ранее, при упоминании этого обидного прозвища. — Рассказать — не поверишь! Жил у нас мясник — колбасных дел мастер. А дочка у него росла, ммм…

Ночь незаметно превратилась в утро. Небо скрывала пелена белёсой дымки, подёрнутая далёким и остывающим солнцем. На землю сошёл густой туман, а ледяная инеевая корочка, покрывавшая чернозём, потемнела и начала оттаивать. Сделалось теплее, но от сырости, пришедшей с туманом, людям стало зябко. Вандегриф и Навой, сидевшие за бочками, продрогли до костей. Тогда Вандегриф увидел, как из травы за делянками поднимается пар — дыхание крестьян. Опытный глаз мог бы заметить их с дороги даже в таком тумане. Вандегриф в полном боевом облачении попытался встать. Но доспех оказался очень тяжёлым, поэтому Навою пришлось помочь рыцарю подняться. Они пошли к Отцам, и Вандегриф приказал всем придумать себе повязки на лицо, чтобы сдерживать пар. После этого рыцарь направился к стойлам, где Навой помог ему водрузиться в седло. Теперь Вандегриф, закованный в броню, восседал на верном коне, а в руках держал свой длинный меч.

В это время парнишка Атей спокойно лежал под кустом на всхолмьи, укутанный шкурами так, что из меха торчал только нос. Стрелы и лук, без тетивы лежали перед ним. Тетиву он держал в руках под шкурами. Он щупал её пальцами и мял. Ужасы, о которых ему рассказал рыцарь Вандегриф, забылись. Теперь остались только он — молодой парень из Степков и дорога за белой пеленой тумана.

Сначала Атей услышал мерный стук копыт. И только через некоторое время из тумана стали выплывать чёрные силуэты всадников. Лучник оставался спокойным как никогда. Он продолжал лежать под шкурами и смотреть за появляющимися из тумана врагами. «Один, два, три, четыре», — считал Атей, глядя на всадников. Он аккуратно откинул шкуры и принялся натягивать тетиву на лук. «Пять, шесть, семь, восемь, — считал он, глядя на дорогу, пока его руки сами выполняли работу по приладке тетивы. Приготовив лук, Атей провёл ладонью по рукояти топора — вытер росу, выступившую на ней. «Девять, десять», — продолжал он шёпотом. Атей тихонько приладил один колчан себе на спину, а другой положил у ног. Затем он сел, опустив на землю одно колено, и наложил стрелу на тетиву. «Одиннадцать, двенадцать, трин… — считал Атей и вдруг остановился. Казалось, веренице разбойников не будет конца. Тот, что шёл первым, поравнялся с воротами. Ещё чуть-чуть, и он подъедет к дому жрецов, где сидит Закич. Внезапно первый всадник остановился у двух каменных столбов, как бы не решаясь проехать сквозь эти древние ворота. Остальные продолжали движение, но натыкались на тех, кто остановился перед ними. «Двадцать пять, — прошептал лучник. — Ох, Атейка! Ох, быть беде. Так они всех одолеют. Текать надобно. Коль сразу рванёте, братцы, то до леска-березняка успеете. Атейку молодца лихом не поминайте». Встав во весь рост, Атей прицелился в последнего двадцать пятого всадника и выпустил стрелу. Она просвистела в вершке от разбойника. Тот очень удивился странному звуку, стал озираться по сторонам, как внезапно проснувшийся человек, у которого домашний кот свернул со стола кружку. Но лучник уже пустил следующую стрелу, которая угодила разбойнику прямо в грудь. Некоторые всадники в конце колонны, тоже услышавшие первую стрелу, заметили Атея и двинулись на него.

— Эх, братцы! Ножки быстрые, пяточки белые! — закричал Атей, попятившись назад и снова прицеливаясь в разбойников.

Тем временем братцы уже высыпали из своего укрытия и понеслись сломя голову на врага.

— Куда! Куда! — кричал Атей, продолжая стрелять. — Уходите, окаянные!

К этому моменту ещё три стрелы лишили разбойничьих коней седоков. Колонна разделилась надвое: одни выступили на Атея, а передняя часть осталась у ворот и приготовилась контратаковать наступающих на них крестьян. Ещё мгновение и разбойники направили бы коней прямо на пеших воинов с топорами, растоптав их прямо на делянках жрецов. Но к воротам уже подоспел Вандегриф на своём родовитом коне. Этот конь был не подстать тем, на которых восседали властители этой всеми забытой провинции. Грифа — верный друг атарийского черноволосого рыцаря бил копытами по земле так яро, что дрожало всё вокруг. Нашлось ещё пыли да песка, что за тысячу лет не осыпался с древних развалин. Попадали в яблоневом саду примёрзшие к веткам яблоки. Дрогнули и кони разбойников, завидев свою стремительную погибель. Грифа летел сквозь белый туман чёрной стрелой, поднимая за собою вихрь сухой дорожной пыли, что ещё с лета лежала где-то там внизу под заиндевелой осенней листвой. Вандегриф держал свой тяжёлый меч за гарду. Рукоять он ремешком привязал к запястью. Так, его длинный меч стал смертельным продолжением руки.