- Да, да, в Харьков... Ну а как первый грузовик получили - при тебе было? Такой высокий, на тонких колесах? Ярославского завода?
- Это, кажется, при мне...
- А оркестр?
Федор Андреевич наморщился, вспоминая:
- Погоди... Оркестр, оркестр...
- Мы еще тогда второе место заняли по Российской Федерации,- подсказал Фомич,- а нас за это оркестром премировали. А?
Про оркестр Федор Андреевич что-то запамятовал, и Фомич торжествующе хлопнул себя по коленкам:
- Забыл, забыл, Федя! Ну ясное дело: ты-то не играл, не любитель был, а я на альтухе выучился. Вышли мы, помню, в первый раз с оркестром на седьмое. Все остальные колонны еще с гармошками, а мы с новеньким духовым. Новые трубы сияют, ребятишки бегут рядом, боятся отстать, ловят момент, когда играть начнем. Ну а мы сами волнуемся, как бы не сбиться, в первый раз ведь на параде. На всякий случай друг другу на спины ноты пришпилили. Вышли мы на главную, на Ленинскую улицу, кругом флаги, портреты, народу - тысячи, Лыкин обернулся, машет, давай, мол, ребята, три-четыре... Ну мы как врезали: "Смело, товарищи, в ногу!" Как все повалили к нам: глянь, глянь, кричат, МРЗ идет! МРЗ! С музыкой! Конная милиция давай не пускать, оттеснять лошадьми народ, кони и сами шарахаются, на дыбки встают, никогда оркестра не слышали. А мы знай рубим, лица у всех строгие, в ноты глядим, а у самих что твои крылья за спиной, так тебя и поднимает куда-то: такая это музыка! Тут как раз дождь усыпал, мокрый снег повалил, а мы идем, ни дождя, ни снега не чуем, будто нас и нету вовсе, а есть один только марш:
Сме-ло, това-рищи, в ногу-у,
Ду-хом окреп-нем в борьбе-е...
Фомич попытался голосом изобразить, как они тогда играли, пропел как-то по-стариковски немощно, дребезжаще, глаза его вдруг влажно заблестели, и он, махнув рукой, виновато засмеял-ся:
- Не-е, нема делов, порошишко отсырел. Вот бы мне альтуху сюда...
И минуту спустя воскликнул очистившимся голосом:
- Во, Федя! Ноябрь во дворе, дождь пополам со снегом, а в колонне женщины наши завод-ские, ситопробойщицы, мойщицы, и все в одинаковых майках, в сатиновых трусах. Снег по голым лыткам сечет, а они идут! И в ногу, в ногу, ядреный якорь! Сказать бы - девочки, дак ладно. А то - матери! Которым и по тридцать, а то и по сорок лет. А не стыдились, что в майках. Во как себя понимали: и голодновато, и нарядов никаких таких особенных, но ни одна из строя не выскочит и лозунга другому не отдаст. Ну дак они, наши заводские бабенки, в тридцать шестом, почти все посдавали нормы на Ворошиловских стрелков. Бывало, это уже без тебя, свезут их на "ЯАЗе" за город, в овраг, дадут малопульки, а они и давай лупить по фанерному фашисту. Да еще серчают, когда в голову не удается попасть. Им инструктор говорит, надо в грудь мстить, дескать, самые очки там, а они все норовят в морду, в морду! Вот тебе, друг мой, Федя, и гудок!
Фомич опять поднял кверху палец, подержал его возле треуха, многозначительно сощурясь.
- Да-а... Ну дак мы чего? - продолжал он.- С демонстрации - снова на завод. Не-е, никто никуда, все опять строем, с музыкой. А там в цеху уже общий стол накрыт, прямо в проходе между станками, все честь по чести. Мы всегда, помнишь, в вашем, в механическом, праздновали, когда еще клуба не было. В столовке тесно, там всегда в три захода обедали, в моечном сильно отдает керосином, а в вашем хорошо, просторно. Садимся, значит, Лыкин тоже с нами, партком, завком, весь красный треугольник. Ну как положено: сначала приказ зачитают, кому грамоты или там благодарность. И детишки тут. Им тоже по кульку конфет, пряников, петушков на палочке, а потом, чтоб не мешались, кто-нибудь из завкома поведет по цехам показывать, где чьи отец-мать работают, разные станки, кузницу. А мы, значит, в механическом... Так рассчитывали, чтобы посидеть по-хорошему, поговорить про заводские дела, где какие неполадки. Тут и руководство покритикуют, если что не так было. Старик-кузнец, помнишь, Рогов Ефим Василич, бывало, под-сядет к Лыкину, давай, дескать, Аким Климыч, с тобой выпьем. Хороший ты мужик, нашенский, но вот тут-то и тут-то ты даешь промашку... Посидят-поговорят... Ты ведь, Федя, теперь как? - засмеялся Фомич.- Колонну мимо трибуны провел, откозырял начальству, отчитался, а за углом тебя машина дожидается.
- Ну-ну...- снисходительно усмехнулся Федор Андреевич. Он сидел на стульчике, просте-рев к костру пухлые ладони с растопыренными пальцами, поворачивая их так и этак, будто подру-мянивал на вертелах ухоженных цыплят.
- Ну дак ясное дело: остальные тоже кто куда. Плакаты да портреты покидают в кузов, а сами по своим норкам. И получается "Шумел камыш".
- А Туртыкин ваш как же? В цеху с вами?..
- Дак и Туртыкин тоже... на машину.
- Все это, брат, демагогией называется. В цеху, за одним столом... Вон, видел, утром ехал с нами курортник... Такого только пусти за стол, он и ноги на стол. Отошла эта кустарщина, рюмоч-ное братание. Завод есть завод, а не забегаловка.
- Вот, уже и обиделся! Ладно, Федя, не серчай, это я к слову. А помнишь, как на учебу тебя провожали! Вас тогда трое было: Тутов Иван из кузнечного, Зинка Фетрова из ситопробойки и ты. С духовым оркестром! Ты в белых парусиновых штанах, баульчик фанерный.
- И баульчик помнишь? - удивился Федор Андреевич.- Я и то забыл...
- Ей-бо, помню! - засмеялся Фомич.- Такой круглый, с дверцей на боку, как улей-дуплян-ка. И замочек маленький, зеленый такой. Зинка обнимается с подругами, ревет, дуреха. Грузовик вам подали, чтоб на вокзал ехать. Лыкин руки жмет, по плечу хлопает. Запомните, говорит, ты, Федор, ты, Иван, и ты, Зинаида. Это когда митинг начался. Ваши, говорит, знания, которые вы получите, это не ваша собственность, как штаны или чемодан. Это раз. А второе, говорит, само по себе ученье еще не наука. Самая главная наука: ежели ты поднялся высоко, гляди не сверху вниз, а и оттуда, с этой своей ученой высоты, смотри опять же снизу вверх. Потому, говорит, что выше народа все равно никому не подняться. А теперь, говорит, поезжайте, час добрый. Ну-у, музыка, помахал он-нам, давай марш! Зинка опять в рев: да как же я там без вас буду, вы мне все как родные. Дак и ты рукавом утерся...
- Так уж...- усмехнулся Федор Андреевич.- Сочиняешь!
- Чего сочинять? Вы как раз все трое в кузове стояли. А я с оркестром напротив. Дак Иван с Зинкой куда потом делись-то?
- Тутов до подполковника дослужился. Потом где-то в Сибири мосты строил. Теперь, наверно, тоже на пенсии.
- Так, так...
- А Зинка, писали мне, погибла в сорок втором. В десанте, что ли...
- Ох ты, смотри как!
- Говорят, будто Героя ей посмертно, но я что-то в газетах не читал, не знаю... На нее не похоже...
- Да кто ж ее знает. Оно, Федя, не похоже, пока случай не подоспеет.Фомич в раздумье пощипал усы, но тут же вскинул голову.- А ты по броне, значит! Ну дак смотри, как у тебя все славно! Вон как в гору пошел, большим человеком стал! Поди, персональную теперь получаешь. А я, брат, не-е! Ничего из меня не вышло.
- Что так?
- Да что? Дурак дураком был. Лыкин мне еще когда говорил: давай, Степан, вникай, скоро твоему дратвенному рукоделию конец будет. А я про себя посмеиваюсь, дескать, пугаешь, Аким Климыч. Как это, думаю, станок без ремней обойдется. Ну, пусть с мотором. Дак ведь и на моторе тоже ремень должен быть. Видишь, какой я Архимед был? Ан - все не по-моему обернулось. Вот тебе приходят в тридцать шестом на завод токарные "ДИПы".
- Догнать и перегнать,- расшифровал Федор Андреевич.
- Ага. Догнать и перегнать страны капитала. "ДИП-200". Мать честная! Скоростные, с коро-бками передач и - никаких ремней. Одни ручки да кнопки. Выбросили из цеха старые драндуле-ты, сняли с потолка трансмиссии, ремни ребята на подметки растащили. В цеху посветлело без ремней, попросторнело, никакого тебе грохота. Ребята-токаря радуются, а я затылок чешу... Осталась у меня одна конюшня с парой лошадей. А потом и конюшню разломали, кирпичный гараж на ее месте начали строить. Ну, думаю, надо, пока не поздно, на шофера поучиться. А тут хоп, Лыкина, стало быть, Аким Климыча, неожиданно убрали. Вчера еще был, по цехам ходил, смеялся, все такое, а на другой день нету... Ну, поставили заместо Аким Климыча какого-то присланного. А тот со мной цацкаться не стал, раз-два, приказ на меня и - до свидания! Как не соответствующего профилю производства. Ну - куда? Побегал, побегал, нигде моя специаль-ность не требуется. Да вгорячах аж в санобоз залетел, к золотарям. Шорной работы хватало, да и только! Сбруя и та этим самым духом пропиталась... Пошел я по всяким сапожным артелям набойки приколачивать, и тоже душа никак не лежит: всякий шахер-махер, старье чинят, на барахолке продают. Против завода не та публика. Помыкался я, Федя, как бездомный какой. Сто раз помянул Лыкина. Думал уже махнуть куда по вербовке, Да тут война вот она. Ну, ясное дело, мне в тот же день и повестка на все четыре года. Это уж после войны, в сорок шестом, открыли кожгалантерейную фабрику, тут-то я и определился накрепко. Ну дак чего: кожа! Материал знакомый. Я тебе с закрытыми глазами скажу, где баран, а где козел. Сначала подручным на раскрой поставили, а потом потихоньку-помаленьку всю премудрость прошел: тиснение, колеров-ку, всякую там рисунчатость под крокодила, под змею. Да так и по сей день. Ну да что там, про меня сказ короткий. Давай-ка, Федя, лучше допьем. Вот как славно посидели! Сколь с тобой вспомнили, друг ты мой рассердечный, всю нашу молодость, откуда пошли.
