- А-а! Про мадьяров! - вспомнил Фомич.- Захватили мы ихний обоз восемь скрипок нашли! А самолетов нет! Целая армия на Дону стояла, и ни одного самолета! Дак и танки чужие - у Муссолини на хлеб выменяли. Он им весь свой хлам сбыл. На них пахать, дак и то двухлеме-шный плуг не потянет. А то офицеров в плен брали: у каждого в шапке петушиное перо. Синее такое, серпом над ухом торчит. И шпоры на пятках. Вырядился - чистый кочет. Кочет-то кочет, а воевать никак не хочет! - расхохотался Фомич.- Не встречал таких?

- Не приходилось,- подтвердил Федор Андреевич.

- А-а, дак ты по броне был... Тогда, конечно, не видел... А я, брат, от Белой Калитвы аккурат до Берлина. Правда, больше шилом воевал,- опять засмеялся Фомич.

- Как так - шилом? - не понял Федор Андреевич.

- Да так! Обыкновенным шилом. Сам-то я стрелком в роте числился, и винтовка была, и патроны, всё, как положено, а больше шилом орудовал. Ну дак чего тут непонятного - шорник я по довоенной специальности. Шорником и на войну пошел. Ну, как узнали, что я шорник, и не стало мне никакого житья. Хозчасть к себе тянет, а ротный не отдает, ему стрелки позарез нужны. Тот себе, этот - себе. Аж до батальонного дело дошло. Тот и рассудил спор: чтоб я и там и там был, смотря по обстановке. Да так и таскали меня, как курскую икону: то в обоз, то опять в окопы. Если по совести, на передовой и получше, посвободней. Там и медальку скорее схлопочешь. А в обозе и день и ночь с шилом, особенно если дороги развезет. Пехота начнет наступать - все при-ходит в движение: обозы, кухни, санчасти. Патроны везут, продовольствие везут, фураж, всякую амуницию, опять же раненых в тыл - сотни подвод! Повозочные орут, матерят друг друга, грязь по ступицы, лошаденки надрываются, хомуты трещат, постромки лопаются, а тут еще то артналет, то бомбежка... Руки аж до крови дратвой, а обозники все напирают: "Фомич, сделай! Фомич, выручи!" Как попадет нитка в старый порез, хоть волком вой. Поскорей, думаю, в роту бы отправляли. Уж и кляну себя, что назвался шорником...

Фомич подтянул на угли обгоревший конец осины, подбросил мелочи.

- А вот, скажи, как жизнь переменилась! - воскликнул он.- Теперь такой специальности и нет! Даже по деревням не стало. Сама собой извелась. Кончились хомуты да постромки. А то, бывало, завод и тот без шорника не обходился. Я ведь десять лет на заводе шорничал.

- На каком заводе? - поинтересовался Федор Андреевич.

- На МРЗ. Машиноремонтный. Сейчас-то он уже не ремонтный, а тогда только ремонтиро-вали, а делать еще сами ничего не делали.

- Знаю, ну как же! - кивнул Федор Андреевич.- Это ж в какие годы?

- Да в какие... В двадцать седьмом я, стало быть, поступил и аж до тридцать, считай, седьмого.

- Между прочим, и я на том заводе работал,- признался Федор Андреевич.

- Да ну?! - обрадовался Фомич.- На МРЗ?

- На МРЗ.

- Который на Чаплыговке?

- Ну а где ж еще?

- При Лыкине? При Аким Климыче?!

- При Лыкине,- усмехнулся Федор Андреевич.

- Гляди-ка! А в каком цехе?

- В механическом. Токарем.

- Постой, постой... А станок где стоял?

- Ну, точно не помню. Кажется, третий от входа. У глухой стены.

- Третий... Третий...- наморщил лоб Фомич.- Если третий, так за ним Федька Толкунов токарил. Может, помнишь, такой длинный малый, в солдатских галифе и в ботинках с крагами?

- Так я и есть! - ерзнул довольно стулом Федор Андреевич.

- Да не может того быть! - Фомич хлопнул себя по коленкам.- Ты - Федька Толкун?! Не-е! И не говори!

- Чего ж - нет?

- Мать твоя мачеха! - откинулся Фомич ошеломленно.- Федька!.. Федор!.. Ну дела! Полдня вместе ходим, и - хотя бы в зуб ногой, не догадался. Дак и где ж признать: вон как раздался!

- Так и я тебя не узнал.

- Ну как же! Степка я! Степка Лямин. А больше Жучком звали,- засмеялся Фомич.- Степа Жучок. Не вспомнил?

- Да, да... Что-то припоминается... Ну да, Жучок, Жучок... Был такой... Чернявенький...

- Во-во! - счастливо расплылся Фомич.- Все точно!

В памяти Федора Андреевича постепенно ожили те далекие, почти забытые годы, когда он начинал в ремонтно-механическом токарем. Даже вспомнились кое-какие подробности.

В полутемном закопченном цеху стояли тогда старенькие разболтанные токарные козлики, на четырех растопыренных ногах. Питерские, ревельские, шведские, немецкие.

Были даже тысяча восемьсот какого-то года выпуска. Приводились они от общей трансмис-сии, подвешенной под потолком, откуда к каждому станку тянулась ременная передача.

Сколько станков - столько и снующих, пляшущих, шлепающих ремней. Перед каждым тока-рем свисал с трансмиссии деревянный, захватанный солидолом рычаг метра полтора-два длиной.

Если надо было остановить шпиндель, токарь хватался за рычаг и толкал его вправо. Палка эта давила на бегущий ремень, оттесняла его с рабочего шкива на холостой, станок останавливал-ся, тогда как ремень продолжал вертеться впустую. Канительное и хлопотное дело! Изношенные, шитые-перешитые ремни вытягивались, хлябали, давали пробуксовку и часто рвались, заклинивая шкивы, а то и калеча токарей. В цеху по нескольку раз в день кто-нибудь кричал во всю глотку: "Шорника! Шорника сюда!"

И летело по переходам и другим цехам от рабочего к рабочему: "Шорника в механический! Где шорник, черт бы его побрал!"

Наконец заявлялся и сам шорник - кудлатый, черномазый Степка Жучок, обвешанный кус-ками приводных ремней, в заляпанном варом дерюжном фартуке, в карманах которого побрякива-ли всякие шилья. "Ну, чего орете? Вас много, а я один. Вон в ситопробойке тоже порвало". Сито-пробойка была единственным цехом, где не ремонтировали, а выпускали новую продукцию: дырчатые сита для сортировок. Дыры в железных оцинкованных листах пробивали нехитрыми механизмами, тоже работавшими на ременном приводе. Жучок вбегал в механический запаленно, загнанно и накидывался на токарей: "Опять изорвали! Я же вчера все ремни починил. Вам только на бабкиных пряхах работать. Темнота!" И, оглядывая порванный привод, с озабоченной важно-стью выкладывал на слесарный верстак свои шорницкие причиндалы. Держался он с гордецой и был на заводе видной фигурой, от которой во многом зависели и заработки станочников, и пред-ставления их на Красную доску.

Федор Андреевич поглядывал теперь на Фомича, который и ему когда-то объявлял: "Дуй-ка, Толкун, за пивом, ушивальник смочить надо, а то больно сухой: не протянешь",- пытался отыскать в нем что-либо от прежнего Жучка и не находил: то ли мешали седые обвислые усы и старческие морщины, то ли за давностью лет и вовсе запамятовал его лицо. Разве что осталась от прежнего вот эта безалаберная непоседливость.

События тех лет, как и сам Степка, были так далеки, так крепко занесены временем, что Федор Андреевич смотрел теперь на объявившегося Жучка, как на некое ископаемое.

- Ну, брат, история! Да чего ж это мы... Давай, раз такое дело.- Фомич старательно напол-нил стаканчик.- На-ка, Федя, держи! За встречу. Вот видишь, бутылочка аккурат впору приш-лась. Как сердце мое чуяло.

- Да, холодновато нынче...- крякнул Федор Андреевич, принимая стаканчик.

- Это сколько годов-то прошло, как не виделись? Чуть ли не сорок, а? Еще пацанами на завод бегали.- Фомич, не переставая изумляться, счастливо поглядывал на Федора Андреевича. - А теперь вот и на пенсии. Считай, целая жизнь... Да-а, побелел, побелел ты, Федя. Засеребрил-ся!

- Что поделаешь...- отвел взгляд Федор Андреевич. Он никак не мог совместить прежнего Степку с теперешним Фомичом в одного человека, и ему было как-то непривычно, и даже непри-ятно, когда тот называл его Федей.

- А я думал, ты как уехал тогда в Харьков, помнишь, в тридцать пятом, так больше и не возвращался.

- Да нет, после Харькова я опять сюда.

- Ага... Так, так... Дак и куда?

- На МРЗ и пришел.

- Гляди-ка! На прежнее место, значит! Ну я, брат, уже тогда там не работал. Я в тридцать седьмом оттуда уволился. Выходит, Федя, разминулись мы с тобой. Ты - туда, а я - оттуда.