Но, если начистоту, меня такое положение устраивало. Правда, я мерз с сентября по май и не мог по полчаса доораться до слуг, зато никто не лез в мои дела – и слава Богу.

Я пентаграмму еще только разметил – сердце аж в горло выскакивало, как волновался – а Дар из меня прямо потек. Рисую, помню, угольком на паркете, а линии под моими пальцами вспыхивают синим. Только дорисовал – как оно пошло само собой: память у меня на Слова отличная и реакция отменная, я гада выпустил ровно настолько, чтоб поговорить можно было, а окончательный выход в наш мир загородил.

Те Самые, я слышал, неопытными некромантами иногда закусывали. Не мой случай. Я всегда рассчитывал, даже в детстве. И всегда перестраховывался.

Даже двойную линию защиты сделал. И сработало.

Красивый вышел гад… красивый. Сейчас, как вспоминаю своего первого, такая тихая печаль находит… вроде грусти по старому другу. Если часто видишь существ из Сумерек – привыкаешь, уже не то, а вот в первый раз…

Я знаю, большинство людей, когда Тех Самых видят, в обморок грохаются или непроизвольно писаются, но это просто потому, что люди до судорог боятся стихии. Неподвластной силы. Те Самые – это и есть стихия в чистом виде. По-моему, тут не бояться, тут любоваться надо. Такая у него была броня дымящаяся, багровая, мерцающая… рога – как два золотых клинка, из глаз – острое сияние, кусочки огня стекают по железной маске, как слезы, на пол падают, гаснут… Красиво.

Люблю стихию. Свободу, силу – грозу, метель, ураган… Тех Самых на заре туманной юности тоже любил истово… пока кое-что не понял. Но это уже гораздо позже.

Гад, похоже, сообразил, что грохотать в моих покоях нельзя. К чему союзу свидетели? Он и не грохотал. Он прошелестел – как вот бывает ледяная крошка шелестит по насту от ветра, январской ночью. Холодный звук, опасный. Темный.

– Изъяви свою волю, юный владыка, – свистящий такой шелест.

Я руки на груди скрестил, инстинктивно. Потом узнал – идеальная поза.

– Мне нужна власть, – говорю. – Земная власть. Я хочу стать величайшим из королей. По-настоящему, а не марионеткой на троне, как отец.

– Абсолют меняется на душу, – отвечает.

– Не подходит, – говорю. – Дорого. Пусть будет не абсолют. Подешевле что-нибудь.

– Власть без любви народа, – шелестит. – Власть без награды. Дурная слава. Тяжелая память. Устроит?

Я почувствовал, как у меня щеки вспыхнули. Идеально. На что мне сдалась любовь этого стада? Пусть любят таких, как батюшка, а я буду дело делать. Награда? Смешно, действительно. Дурная слава? А как они мне сделают добрую? В брата меня превратят?

– Великолепно, – говорю. – То, что надо. Сколько с меня?

– Плату Та Самая Сторона сама возьмет. Для тебя, юный владыка – даром.

– Проклятие? – уточняю.

– Нет, не официальное. Тебя и так проклянут тысячу раз. Но мы же договорились, что душа останется при тебе. Хотя без души тебе было бы спокойнее и приятнее. Откровенно предупреждаю.

– Не подходит, – повторяю. – Я уже решил.

– Да будет так, – шипит. – Выжжено на Скрижалях Судеб.

Вижу – ему уже скучно: все решено, а взяли с меня мало. Ну и не стал его зря на границе миров держать. Разрезал себе ладонь, дал ему крови выпить – угостил за приход на зов. Потом отпустил.

Даже как-то слегка разочаровался. И гром не грянул, и папа не умер вместе с братцем. И не чувствую, чтобы поумнел или стал сильнее. Огорчительно.

Но, как я тогда размышлял, если с другой стороны посмотреть – я же не отдал им душу. Вот если отдал бы, они бы мигом подсуетились. А так – жди, пока сработает.

Я же пока не знал, как они берут сами. И сколько. Ребенком еще был, в сущности…

Но душа осталась при мне – не верьте слухам. И самое смешное – я ни разу не пожалел. Я умею боль терпеть – если без нее никак. А некроманту профессионально без боли не прожить.

Первое, что я заметил – это как мое отражение в зеркале день ото дня меняется.

И – ох…

У подростков кожа часто портится. Воспаляется и все такое. Но с моими прыщами ничто бы не сравнилось. Вышесреднее явление. Шедевр. Каждый, по моим теперешним воспоминаниям, ростом с горошину, не меньше. И самого яркого цвета, который только нашелся у Господа в палитре. На моей бедной физиономии клочка чистой кожи в квадратный дюйм не нашлось бы. Разве что там, где синяки под глазами.

В общем, ощущалось так: как на себя гляну, думается не о короне, а куда бы пойти удавиться, чтоб никто потом труп не нашел. Родная маменька на меня смотрела, как на слизняка. Не говоря уж о девочках. А я был вполне парень, как ни странно. Интересные вещи иногда снились.

Мой драгоценный братец девиц валял пачками. От судомоек и швеек до благородных включительно. Папенька, когда узнавал об очередном приключении, только ласково улыбался от скромной гордости. Вот мы какие, женщин к нам так и тянет. У шестнадцатилетнего принца должна быть толпа любовниц.

А принц, которому шел четырнадцатый, шпионил безбожно. И чем больше видел, тем больше тошнило. Цепляло, но тошнило.

Я тогда еще не понимал, почему.

Вернее – догадывался. Со мной-то все эти фрейлинки вели себя этак официально до невозможности и просто леденели, как декабрьская луна. Смотрит такая на меня, болезного, с омерзением. Губки подожмет, сощурится. «Ваше высочество, умоляю, простите меня, я тороплюсь». Я то радовался, что на мне ошейник, то жалел об этом – так убить хотелось.

Не просто убить, а так, чтобы почувствовала. Чтобы дошла моя злоба у нее до сердца, до костей, до печенок… и до некоторых других внутренних частей.

Сказано: учитесь властвовать собой. Вот уж я учился…

Нет, поймите меня правильно. С точки зрения… ну с обычной точки зрения, как принц, я мог бы и приказать такой. Чтобы унизить ее, просто до пола опустить, до дворцовых подземелий. Но – гордость не позволяла, гордость. И стыд.

О, как за отрочество свое неприкаянное и окаянное я запрезирал эту возвышенную любовь! Да вот, да! Я все это рассказываю не для того, чтобы кому-нибудь понравиться. Да, сидел в клетушке на вершине сторожевой башни, рассматривал гравюры в старинном трактате «О плотских утехах» и Бог знает, что еще делал. Тошнило, но тянуло. И ненавидел все эти серенады-свидания-страдания-сцены-локоны так, что руки дрожали.

Они же меня ненавидели за прыщи на морде и за перекошенную фигуру. А я их – за выражения лиц и за позы. Кто из нас имел больше прав на ненависть?

Меня – за внешнее. Я их – за внутреннее.

Тяжело оказалось смириться. Я только догадывался еще, что это Те Самые с меня плату берут. Авансом. И к тому же это оказалось только начало. Цветочки, так сказать.

Первый урожай ягодок появился, когда я влюбился.

В пажа. Ага. В маменькиного. Без памяти.

Некстати решил понаблюдать, как его будут пороть за какую-то там пустяковину. Я всегда подглядывал в любые щели, за всеми подряд шпионил, а тут зрелище показалось интересным. Мне такие вещи казались интересными почти всегда, развлечение высшего сорта. Во-первых, кому-то плохо. Во-вторых, плохо не мне. А в-третьих, этот кто-то – мой потенциальный враг.

А вот в тот раз не прошло. Совершенно неожиданное впечатление. Простите, уважаемые, но воспроизвести то, что я тогда думал – увольте. Не под силу. И непечатно. Особенно то, что касалось до маменькиной свиты.

Что это было – первый в жизни приступ сочувствия или больше что-то другое – сейчас даже не скажу. Но уж не нормальное мое любопытство плюс злорадство плюс капля похоти. Может, потому что он гордый был не по дворцовому этикету, в ногах валяться не стал… Может, потому что молчал… сейчас уже не разобраться.

Его звали Нэд. От внешности остались зеленые глаза, улыбка – щербинка между передними зубами, волосы слегка рыжеватые… Первая любовь. Как меня это тогда ранило… до крови.

С ним все так просто вышло – диву дашься. Он-то был не фрейлина, ему я приказал остаться. Легко. И как мы с ним болтали обо всем на свете, кто бы знал! Он оказался основательно в курсе всего на свете – удивительно, но пажи порой бывают в курсе совершенно невозможных вещей. Надо думать. Пажи существуют при дворе, а при дворе всегда бардак и никто не стесняется трепаться. Но дело даже не в этом, ничего такого в чем нас потом дружно обвинили, между нами не было, разве что лихо обсуждали всякую всячину; главное – он же меня слушать стал, ни малейшей неприязни не выразил, ни капли отвращения. Я растаял. Я ему рассказал почти обо всем, искренне. Он был старше меня на пару лет, сходу все понял, так среагировал…