В Москве не били, и если унижали, то не намеренно, а потому что такой в России модус вивенди. И Сталин был - рукой подать, метрах в трехстах от пешеходов, за Кремлевской стеной, настоящий Сталин. И коммунизм строили именно так, как он, Драго, хотел, реально. Все было о'кей, только не было тепла: согретого на солнце винограда, теплого моря, горячего песка, жарких тел под легкими накинутыми рубахами, громких голосов и вообще - не улыбались. Его определили на радио, как потом в Америке. "Автократия, демократия воображение-то одно: раз из Югославии, пропагандируй Югославию". С радио провалилось: пару раз понес отсебятину, не вредную, но хуже, чем вредную несанкционированную; один раз матюгнулся - потом доказывал, что в Югославии п..., тем более что похожа на печь, совсем не то, что в России п..., похожая на воронье гнездо; потом оказался в ночной студии с дежурной монтажницей. "Из-за коридоров. Длинные, едва освещенные, пустые коридоры - как в мертвецкой. Ну не мог я по ним ходить, нужно было доказательство, что, кроме меня, еще что-то живое есть. И, кстати, такое оказалось живое!" Сказал явно для жены - она опять, как на любимое балованное дитя, махнула в его сторону рукой.
Решили, нечего ему делать в столице - при такой плохой управляемости может своим же балканским безумцам что-нибудь ляпнуть и тем нечаянно обострить международную обстановку. Отправили в Ригу директором типографии, номенклатурная, из средних, позиция. Там встретил Визму, потом оказался с ней в ночной метранпажной. "Все врет,- сказала Визма с усталым восхищением.Познакомились на пляже в Дзинтари, ходил свататься, просил у моей матери согласия".
"Я к ней ходил посмотреть, какая ты в старости станешь, вот зачем я к ней ходил". Визма повторила свой милый пренебрежительный жест рукой, встала достать из холодильника новой закуски, он крепко прижал ладонь с растопыренными пальцами к ее ягодице и держал, пока она проходила мимо.
В Латвии он стал томиться невыносимо. Купил домик в рыбацкой деревне, все тех же завел кур, коз, овец. Думал только о побеге, опять в лодке - в Швецию. Но как выходил на берег, как видел эту холодную мелкую ровную воду, силы его оставляли. "Бог сделал черногорцев, попробовал на вкус, обжег рот и сразу сделал латышей - погасить жар. Не то разговариваешь с ними, не то желуди ешь. Вина в стране нет, есть солодовое пиво. Моря нет, есть взморье. Бессолевая диета. Коммунизм не строят, строят только социализм. Тяжело, как камни ворочают. Водку зашибают, как русские, а результата нет: ни подерутся, ни "ты меня уважаешь". Да я тебя так уважаю, что на руках до Адриатического моря понесу - а пить стаканом не стану". Вдруг стали делегацию собирать в Болгарию, обмен типографским опытом. Чесали, чесали в затылке, решили включить его в состав: живой пример правильности линии Информбюро, а не кровавого раскольника Тито, пусть болгарские товарищи убедятся. Он тут же ставит условие: только с женой, у нас, у средиземноморских племен, только так! Те ему: кто же едет к чернооким дивчинам со своим самоваром - ну бери, если пыльным мешком трахнутый.
Повозили туда, сюда, повыступал он в залах и комнатах, в разных цехах и кооперативах, наконец десерт - неделя на море. Ну почти свое море, а вино и ракия и вовсе свои, брынза, лечо - как не уезжал. В первый же день на пляже присоседился к немцу, перекинулись шутками на лингва-франко. Турист из Баварии. А вы? Времени взвешивать, можно-нельзя, не было... А я - рассказывать долго, а если коротко - бежать отсюда собираюсь. Только не очень знаю, как и куда. Выложил и стал ждать. Немец встал, похромал к воде, выемка в бедре килограмма на полтора, в аккурат как у Драго в спине, выкупался, лег, как лежал, и говорит - носом в песок: детали, битте... Драго - носом в песок по-солдатски толково доложил, без вранья, про партизанскую армию, про партию, идею, измену, лагерь, побег - из огня в полымя. Тот: подумаю, встреча на этом месте через два часа. Ушел, Драго прикинул: не заложит, не с чего, а заложит, тогда и будем соображать. Скорее просто смотается от греха подальше. Баварец по имени Фридрих, Фриц, вернулся, сказал: "Вы здесь с женой. Она тоже бежит?" - "Я с ней еще не говорил".- "Значит, так: я завтра должен лететь домой. Вы надолго здесь?" - "Неделя".- "Я попробую. Мой знакомый гоняет из Турции рефрижераторы с мясом. Через Болгарию. Они иногда заезжают сюда на часок, устраивают себе короткие вакации. Я узнаю. Если договорюсь, сперва отправите жену, в залог. Если с ней пройдет, на следующий день приедут за вами. Вот тут каждый день и ждите, я ему опишу... Я у вас воевал".- "Я вас не помню".- "А я с самолета".
Визме сказал только в ту минуту, когда через три дня увидел приближающегося по пляжу мужика в комбинезоне "Магирус". Встал, взял в руки штаны и рубашку, объяснил ей что к чему и предъявил ультиматум: или ты сейчас одеваешься и с ним уходишь - или я, но тогда, как говорится, прощай навеки. Без слова оделась, подождала, пока тот выкупается и пойдет к грузовику, и двинулась вслед, в летнем сарафане и босоножках. За Драго Дед Мороз приехал назавтра утром. "У них там в машине были тулупы, но по пальчику и она, и я отморозили". Когда Исайе рассказывал, тот кивал головой весело, и когда он кончил, с удовольствием проговорил: "Да-да, это не вы одни, я в кино видел". Он не понял, значит ли это опять, что и так бывает или что он не вполне верит. Поэтому сказал: мы тоже, когда в кино видим, думаем - неужели это самое было с нами?..
"Нет, Драго,- вдруг перебила его Визма спокойно и убежденно,- он нам тогда уже доверял..." (Я тоже уверен, что он просто к слову сообщил, что знает про такие случаи,- как когда сказал мне о "Дневнике Анны Франк", что не читал: "Я знаю факт. С меня этого достаточно. Это была не отдельная вещь, много таких".) Визма докончила: "...После мамы он нам совершенно доверял".- "Потому что оказалось-то,- с воодушевлением, направленным на меня, проговорил Драго,- что не затем я к ее матери по имени Вильгельмина ходил, что она ее мать, а затем, чтобы в конце концов познакомиться с Исайей. Потому что,- выложил он торжественно, с ударением,- Вильгельмина была у Берлинов прислугой! И я с этого начал, когда остановил его у дверей философского отделения,- и он ее немедленно вспомнил!" Я посмотрел на Визму, она кивнула головой, а Драго, еще сильнее наседая, продолжил: "Он ее вспомнил, и это ему очень понравилось. Он сразу поехал со мной, мы тогда только что сюда переехали, скотины еще не было, но куры уже были". Визма, как будто не замечая его присутствия, а глядя только на меня, покачала указательным пальцем вправо-влево и опровергла: "Кур не было".- "Баба,- объяснил он.- Бабы все без фантазии, даже моя".
У меня нет сомнений, что Берлин им доверял и любил у них бывать. Биографы, специалисты по его творчеству и деятельности, естественно, вставляют его в кристаллическую пирамиду, набранную из философов, политиков, ученых, писателей, людей значительных. Они были ему интересны, сферы их и его занятий совпадали, и в этих сферах они были самыми убедительными, внушительными и яркими, из первых, из лучших. Но философия, политика, всякое выражение интеллекта и таланта принимались им не как продукты, производимые определенной, сколь угодно широкой, но профессиональной группой и принадлежащие ей, а только в контексте жизни людей вообще. И под этим углом восприятия Драго и Визма были не менее значительны, нежели Элиот или Черчилль. Родители одного из его оксфордских студентов, американца, узнав, что Берлин преподает в колледже рядом с их городом, пригласили его на ужин, он сказал, что да-да, конечно, придет, но предупредил, что из-за недостатка времени должен будет сразу уйти. И просидел до часу ночи, слушая и болтая с ними, нигде никогда не учившимися, но обладавшими здравым житейским смыслом, наблюдательностью и ясным умом,- так же как и с их младшим сыном, одиннадцатилетним мальчиком, который, толком не зная и не интересуясь, кто их гость, был увлечен тем, что и как он говорил, как себя вел и на какие его реплики смеялся. И, конечно, в первую очередь зажигалкой гостя. И в случае с московской кузиной Берлина, насчет которой некий тип из России предупредил его, что она "слишком простая" - имелось в виду для "них": Берлина и типа,проявилась та же его раскрытость навстречу любому человеку, нечто прямо противоположное снобизму предупреждавшего, про которого он только заметил, что тот искренне убежден, что чье-либо мнение о людях может быть важнее самих людей. Почти афористично сформулировал он самый закон людских взаимоотношений - мы с женой провели день у него в Портофино, и, прощаясь, я сказал, что весь день мне было так хорошо с ним, и он, повернувшись к жене, откликнулся, стилизуя еврейскую интонацию: "Ему было хорошо.- И ко мне: - Одному хорошо не бывает. Или вместе, или никому".
