- Я хотел уж в милицию заявить, что пропал человек, - сказал сын угрюмо. - Но мама говорит: "Подождем еще денек. Может, он сам объявится или нам сообщат, если что-нибудь серьезное с ним произошло. Всякое ведь теперь бывает..."
- Это хорошо вы сделали, что не заявили, - сказал отец, и лицо его потемнело на мгновение. Но потом он опять стал улыбаться.
На столе весело запел самовар.
Буршину вдруг захотелось купить ребятам торт. Самый большой, самый дорогой. Но он сейчас же раздумал: ребятам покажется подозрительным, что у отца завелись такие деньги. Нет, лучше подождать...
Вот устроится на курсы, скажет, что устроился на работу, и тогда можно будет слегка шикнуть. Бухгалтер имеет право шикнуть. Ведь он получает не только зарплату, но и премии...
Буршин представил себя в роли удачливого бухгалтера.
И весь вечер жил в этой выдуманной роли. Потом лег спать. Во сне он видел большую темную комнату и себя в этой комнате. Он не мог из нее выйти. Шарил по стенам, спотыкался о какие-то брусья, поднимался, падал и опять начинал шарить по стенам.
Наконец кто-то постучал в дверь. Значит, дверь в этой комнате есть. Значит, можно выйти. Буршин обрадовался и пошел на стук. Стучали очень сильно, и он проснулся от сильного стука во сне.
Проснулся и снова услышал стук. Стучали в двери его квартиры.
Буршин встал и в одном белье пошел к двери. Он спросил:
- Кто тут?
Ему ответили:
- Уголовный розыск.
Буршин сказал:
- Одну минутку...
И вернулся в спальню, чтобы одеться. Все спали. Он торопливо надел брюки, толстовку, ботинки и крадучись вышел из спальни в коридор. Все по-прежнему спали. Он сказал еще раз у двери:
- Я сию минутку.
И надел калоши, пальто и кепку.
В тамбуре его ждали два человека. Буршин вышел к ним и негромко, стараясь придать своему голосу твердость, сказал:
- Извините, я не расслышал: вам кого?
- Буршина, - сказал один молодой человек и зажег электрический фонарик. - Мы из уголовного розыска...
- Я Буршин, - сказал Буршин. - Что вам будет угодно?
- Будьте добры, - сказали оба молодых человека почти одновременно и притронулись к его рукавам.
Буршин покорно поднял руки. Его обыскивали. Он говорил растерянно:
- Не понимаю: в чем дело? Я не спросил у вас даже документов.
Документы ему были показаны. Сотрудники розыска вошли в квартиру и начали обыск.
Буршин отдал бы все, чтобы сейчас не зажигали свет в его квартире. Он безропотно пошел бы под расстрел, лишь бы дети не знали о его позоре. Он сделал бы что угодно. Он ведь нарочно оделся и вышел в тамбур, чтобы никто не услышал его разговора с сотрудниками розыска.
А сейчас проснулись все - жена, дети, зять.
В квартире шел обыск. В шкафу звенела посуда, посторонние люди перебирали в сундуке вещи, заглядывали под кровать, перебирали даже землю в большом цветочном вазоне.
Буршин в пальто и в калошах сидел на кровати и мрачно смотрел в пол. Сын подошел к отцу и растерянно спросил:
- Что это такое?
- Это недоразумение, Ваня, - ответил отец, не подымая головы.
Сын удивленно переспросил:
- Недоразумение?
- Вы поедете с нами, - сказали Буршину.
Он, кряхтя, поднялся с кровати и, по-стариковски шлепая калошами, пошел к выходу. Он был растерян. Он был стар. Он был глубоко несчастен.
Но в машине, на свежем воздухе, он вдруг окреп, собрался с мыслями. Перестал на какое-то время быть отцом, который любит своих детей. Снова стал вором-профессионалом, который знает, как вести себя на допросах, и которого ничем не удивишь.
Жур ждал его в уголовном розыске.
Перед Журом на столе лежало несколько фотографий Буршина. Буршин в молодости - в котелке, в красивом костюме, с тросточкой. Буршин в советское время, в годы нэпа, - в котиковой шапке, в длинной дохе.
Жур извлек в эти дни из архива много "дел", в которых были описаны и манера Буршина и его способ вскрывать шкафы.
Это Буршин всегда на месте преступления оставлял какие-то нелепые инструменты, не имеющие никакого отношения к взлому, но нужные, вероятно, для того, чтобы запутать преследователей. И всегда, для особого воровского шика, он любил выкинуть эдакий фортель - посмеяться над сторожем, положить в разрушенный шкаф арбуз, или сайку, или кусок колбасы.
Жур допрашивал его когда-то в Сибири. И вот довелось встретиться во второй раз.
В комнату вошел высокий пожилой человек в мохнатой кепке и в теплом поношенном пальто.
Жур пригласил его сесть.
- Ну-с, Егор Петрович, здравствуйте...
- Здравствуйте, - сказал Буршин и сел.
- Гора с горой, - улыбнулся Жур приветливо, - как говорится, не встречаются, а люди - они обязательно встретятся. Что это вас не видать было, Егор Петрович?
Буршин ответил что-то невнятное, пошевелился на стуле. Потом сказал:
- Закурить разрешите?
Ульян Григорьевич подвинул ему портсигар.
- Курите...
Но Буршин не притронулся к его папиросам, сказал:
- У меня свои...
И вынул из кармана коробку трехрублевых папирос "Дели".
Эти папиросы были единственной покупкой, какую он сделал самостоятельно на украденные деньги.
Из восьмидесяти тысяч он лично истратил всего три рубля.
Жур достал с подоконника бутылку с кефиром, открыл ее, налил в стакан.
Как бы извиняясь, он сказал:
- У меня с желудком что-то такое. Я постоянно в это время кефир пью... А вам, Егор Петрович, чайку заказать?
- Пожалуйста.
- А может, кушать хотите? Бутерброды можно.
- Нет, спасибо, - сказал Буршин, - я ночью ничего не ем. Чаю - это другое дело...
Подали чай.
Ульян Григорьевич размешал ложечкой кефир в стакане, отхлебнул немного и, хитро прищурившись, посмотрел на Буршина.
- Постарели, Егор Петрович... А? Седина...
- Немножко, - сказал Буршин, наклонившись над стаканом. - Да и вы, гражданин начальник, не помолодели...
- Это верно, - согласился Ульян Григорьевич. - Годы не те...
Помолчали. Ульян Григорьевич пил кефир. Буршин смотрел в стакан, где вертикально плавала чаинка.
- А кепочка эта вам не идет, - прервал молчание Жур. - Вы ведь всегда, как мне помнится, франтом были.
- Это я у сына взял, - конфузливо объяснил Буршин. - У меня летняя...
- Вы ее снимите, - вроде посоветовал Жур. - Тут тепло... А сын-то у вас какой молодец! Говорят, слесарь он... И говорят, хороший слесарь...
- Да, - сказал Буршин и густо покраснел.
- Неприятный сюрприз вы ему подготовили, - как бы нечаянно заметил Жур.
Буршин промолчал. Он пил теперь чай. И со стороны могло показаться, что все это происходит не в уголовном розыске, а в кабинете какого-то обыкновенного учреждения, где случайно сошлись два знакомых.
Об уголовном розыске напоминал только большой стенд у стены, увешанный отмычками, фомками и другими орудиями воровского ремесла.
Буршин допил стакан и отодвинул.
Ульян Григорьевич сказал:
- Ну, давайте, Егор Петрович, поговорим о деле. Рассказывайте, как это было. Все рассказывайте. Секретов у нас с вами нету. Не должно быть секретов...
- Я ничего не знаю, гражданин начальник.
- То есть как же это так? Буквально ничего не знаете? И шкаф не вы ломали?
- Не я. Я такими делами не занимаюсь.
- Бросили, что ли?
- Бросил.
- А работа - ваша. Чистая работа! Это не я один так считаю...
- Я такими делами не занимаюсь.
Жур задумался. Он порылся зачем-то в бумагах, лежавших на столе, будто вспомнив какое-то дело, не имеющее никакого отношения к Буршину. Потом опять сложил бумаги и спросил:
- Это вы серьезно?
- Совершенно серьезно.
Буршин наклонил голову и с интересом стал рассматривать свой теплый шарф.
Ульян Григорьевич смотрел на него.
За окнами была ночь.
На улице горел фонарь.
За дверью, в коридоре, раздавались шаги застоявшегося милиционера. Садиться ему нельзя, милиционеру. По уставу он должен стоять. Устав, однако, разрешает ему ходить на посту. И вот он ходит, нарушая тишину ночи, подчеркивая эту тишину.
