Железная маска смотрела на него, неподвижная, зловещая и лучащаяся разъедающим душу голубоватым светом. Габерон не знал, что происходит сейчас в мозгу голема, как не знал и того, можно ли назвать мозгом то устройство, которое управляет механическим телом.
«Привет, — мысленно сказал он голему, безотчетно стараясь сделать воображаемый голос безэмоциональным и сухим, — Это я, другой голем. Человек? Какой человек? Здесь их и близко нет. Только ты и я, два старых приятеля-голема. Смотри, какой я ржавый. Я провел на нижней палубе полгода, покрываясь ржавчиной и трухой. Сейчас мне надо проверить ходовую систему и торсионы. Не смущайся, ты мне ничуть не мешаешь».
Голем не отвечал, да и не мог ответить. Он был инструментом совсем для другой работы. И, глядя на то, как нервно дрожат его страшные когти, Габерон старался не думать — для какой.
Огромный корпус голема, напоминающий отлитого из металла лангуста с уродливым наростом вместо головы, резко развернулся. Он смотрел прямо на Габерона. Не просто смотрел — разглядывал. Чертова механическая кукла. Железный палач и сумасшедшая марионетка, связанные воедино.
Габерон сделал несколько шагов по направлению к трапу. Трап был далеко. В густой алой пелене, которую он заметил лишь сейчас, ступени казались далекими, как Порт-Адамс. Голем был близко, на расстоянии в пятнадцать-двадцать футов. Для его огромных ног — всего лишь несколько шагов. Габерон знал, как быстро эта штука умеет двигаться при желании.
Нельзя бежать. Нельзя прятаться. Нельзя показывать страх.
Стоит ему сделать что-то, что изобличит его как человека, смерть настигнет его мгновенно.
Габерон двинулся вперед, стараясь двигаться с механической размеренностью, при этом ощущая, что все внутренности в его теле трясутся и дребезжат, как незакрепленная во время шторма посуда на корабельном камбузе. Спина, еще недавно мокрая от пота, мгновенно высохла, превратившись в выжженную пустыню. Боль в ушибленном бедре лишь казалась незначительной, стоило ему перенести тяжесть на правую ногу, как ту пронзило словно зазубренным гарпуном.
Голем хладнокровно наблюдал за ним, поворачиваясь всем корпусом. Отравленный Маревом, он двигался хаотично и рвано, его тонкие опорные лапы подламывались, как у пьяного, но все-таки выдерживали вес бронированной туши. Сила, заключенная в нем, была воистину огромна, даже Марево не могло совладать с ней.
Габерон постарался не обращать на него внимания. Это оказалось куда сложнее, чем ему представлялось. Поднимать тяжелый, пропитанный водой, парус, было легче, чем заставлять двигаться собственное тело. Он развернулся и стал медленно двигаться в сторону выхода, туда, где виднелся серый прямоугольный просвет — трап на верхнюю палубу. Голем остался за его спиной, но по какой-то причине легче от этого не было — Габерон ощущал чужой бездушный взгляд спиной даже сквозь толстый слой ржавого металла. От этого взгляда было так тошно, что поневоле хотелось зажмуриться.
Но возможность закрыть глаза в его случае была непозволительной роскошью. Мидль-дек был завален мусором и остовами машинного отделения, пройтись по нему вслепую не смог бы даже признанный цирковой акробат. А стоит ему споткнуться, выдав человеческую природу, как голем мгновенно увидит перед собой цель. И будет действовать так, как предписывает заложенная в него магия.
Потом он услышал шепот Тренча, свисающего с плеча:
— Он позади нас… Быстрее, Габбс!
— Заткнись, — почти беззвучно, не открывая рта, произнес Габерон.
Он старался выдерживать идеально равные интервалы между шагами и двигаться так, словно вместо суставов в его конечностях — порядком прихваченные ржавчиной шарниры. Видимо, получалось у него это достаточно хорошо, потому что они вдвоем были еще живы — даже после того, как миновали середину мидль-дека.
Голем шел за ними, шатаясь будто пьяный и не затыкаясь ни на секунду.
— Прелестная пьеса, — щебетал он, восхищенно прижимая к груди лапы, способные разрубить человека на несколько частей, — Я не была в таком восхищении с тех пор, как мы с кузиной посещали королевскую оперу. И какие миленькие декорации! Правда, тенор, мне показалось, несколько полноват, и у него такая, знаете ли, странная манера держаться на сцене…
«Заткнись! — мысленно умолял его Габерон, — Заткнись, консервная банка. Не мешай мне. Уберись обратно в свой угол!»
Голем не собирался останавливаться. Он шел за Габероном почти след-в-след, неуверенно переставляя лапы-спицы и покачиваясь раздутым бронированным корпусом. Он выглядел так, словно сам не до конца понимал, что делал, в его движениях Габерону померещилась озадаченность.
— А я тебе говорю, отдай ракушку, Нетти! Это я ее нашел! Если тебе нужна ракушка, иди и найди себе сама! А ну отдай! Не то скажу твоему отцу и он тебя ершом колючим попрек спины выпорет!
«Спокойно, — твердил себе Габерон, — Сохраняй ритм. Смотри, куда ставишь ногу. Держи равновесие. Не обращай внимания на этого дурака».
Удивительное дело, пройдя пару десятков шагов, он уже сам шатался не хуже голема, точно шел не по ровной палубе, а по туго натянутому на огромной высоте канату. Даже перекинутое через плечо тощее тело Тренча быстро сделалось серьезным грузом.
Только бы не уронить. Только бы не оступиться.
Только бы преодолеть эту пропасть длиной в тридцать футов…
— Покайся! — внушал Габерону голем сердитым басом, не отступая ни на шаг, — Помни, что писал в своем послании к латинянам преподобный Буц. Человек, отягчающий свою душу грехом, никогда не прикоснется к лепестку Розы. Его жизнь до самого окончания будет покорна лишь дурным низменным ветрам, слабым и дующим над самым Маревом. Тот же, что нашел в себе силы духовно очиститься, безжалостно выкинув балласт греха, вознесется на высоту в сто тысяч футов, осеняемый самыми ласковыми и нежными ветрами!
Ведущий на верхнюю палубу трап был ближе с каждым шагом. Габерон уже видел кусок неба. Странного, багрово-серого неба, точно облака отражали зарево полыхающего где-то поблизости пожара. Габерон не сразу вспомнил, где они находятся. В нижних слоях Марева, где ядовитые испарения столь густы, что воздух почти теряет прозрачность. И этим воздухом они с Тренчем дышали всю ночь, насыщая сознание гибельными, дарующими сумасшествие и смерть, парами.
— Скоро глотнем свежего воздуха, — прошептал Габерон на ухо Тренчу, — Держись.
— Он идет за нами?
— Да. Просто бормочет.
До трапа осталось футов двадцать пять. Смешное расстояние для человека, привыкшего за полминуты добираться от юта до форштевня. И гигантское — для человека, сознающего, что идет по волоску над бездонной пропастью, и каждый шаг может стать последним. Габерон задыхался в своей гремящей броне, а шлем постоянно съезжал в сторону, отчего он переставал видеть даже то, что находится под ногами. Следующий по пятам голем в любой момент мог обнаружить обман.
— Батюшки! — голем всплеснул руками, разрубив огромную бочку, стоявшую в футе от правого плеча Габерона, — Подумать только, Хемиши придут уже через полчаса, а мы даже сазана в печь не поставили! Из-за этой скарлатины у меня все вылетело из головы! Мьюзи, будь добра, сходи в чулан за рыбьим жиром, а я побегу на кухню… Ох, Роза, вот ведь незадача какая…
Каким-то образом Габерон сумел не вздрогнуть, услышав треск раскалывающегося дерева прямо за спиной. По костям, ставшим внезапно полыми, прокатились ледяные капли ртути, а челюсти сжалась настолько, что могли бы, казалось, перекусить швартовочный конец. Но все-таки не вздрогнул. Не сбился с шага.
Не думать. Не отвлекаться. Не чувствовать.
До трапа осталось едва ли больше двадцати футов. И еще семь сотен по вертикали — чтоб вырваться из плена адской похлебки. Если есть шлюпка и парус, а еще ветер, чтоб его надуть, это дело нескольких минут. Габерон представил, как шлюпка стремительно взмывает вверх, сбрасывая с себя хлопья алого тумана. Как он набирает полную грудь свежего воздуха, сытного и сладкого, как родниковая вода. Как ветер ласково и вместе с тем насмешливо треплет его по волосам. А кругом плывут облака — разных форм, разных очертаний, и все белые, как вывешенное на просушку белье…
