Все уже позади, все...

Малевич поплотней укутал плечи теплым пальто и налил себе в чашку чаю из медного чайника, укрытого ватной бабой. Нет, не надо растолковывать непосвященным значение "0,10", это может вызвать наскоки в газетах, даже насмешки: как же так, вместо десяти участников представлено целых четырнадцать. Что ж, рассказывать всем подряд о предательском дезертирстве Экстер и Моргунова, о замене их достаточно случайными Меньковым и Верой Пестель? О том, что Натан Альтман, Каменский и Кириллова - друзья семьи Пуни, "свои люди" на выставке? Но важно, что остался Татлин с его железными канатами, Татлин, подло уверяющий, что вынужден прятать свои работы от "подглядываний" Малевича. Что ж, пусть уверяет слепых дураков! Главное, что эти четырнадцать демонстрируют свой разрыв с футуризмом и переход под знаменем Черного квадрата в новое художественное качество - супрематизм.

И про "Ноль", пожалуй, не стоит распространяться. Пусть сообразительные будетляне ломают голову над этой загадкой, а подслеповатые современники все равно не поймут, что это за птица такая - "выход за Ноль": не с их задубелыми мозгами усвоить, что есть совершенное освобождение от вещизма, от фигуративного изображения привычных предметов, набивших мозоли на глазах. Бог с ними!

Чай отгонял подступающую сонливость, даже не сам теплый чаек, а механический набор движений: снимание ватной бабы с чайника, наполнение чашки, поднесение руки ко рту, глотание. Так вся жизнь разделена, расчерчена на ограниченные наборы движений членов тела или мыслей - всё, кроме творчества. Искусство отторгает стереотипы, каждый мазок кисти не похож на другие, уникален... Но как все же по-человечески приятно греться чаем в холодной мастерской.

Брякнула дверь - опять не запер, забыл, да что ж это такое, Господи Боже ты мой! - и в тесную переднюю вломился дворник Серега, прижимая охапку дров к овчинной груди.

- Топить время, барин, - обтрясая снег с валяных сапог, сказал Серега. - Как ты тут терпишь, в холоду!

- Терплю, - кратко подтвердил Малевич. - Топи.

Серега высыпал сухие морозные чурочки на пол, а потом, изогнувшись в поясе, как жнец, стал заправлять печь дровами. Малевич глядел на работу дворника удовлетворенно.

- Ну как там? - спросил Малевич. - Все метет?

- Метет помаленьку, - не разгибаясь, отчитался дворник. - Утро складное.

- А скользко? - спросил Малевич.

- Скользь она и есть скользь, - терпеливо сказал Серега. - Зима, барин.

О природных явлениях дворник рассуждал привычно, как будто они составляли часть рабочего инструмента в его дворницкой: лопат, метел. Малевичу легко было с ним говорить. Он почему-то вспомнил Давида Бурлюка и усмехнулся горько.

- Ты картины любишь? - с детской надеждой на чудо, которое вот сейчас, по желанию ребенка, явится на бархатных ногах прямо с неба, спросил Малевич. - Ну смотреть на них?

- Это смотря как... - затапливая, уклончиво ответил Серега. Потянуло домашним дымком. - Что за картины?

Малевич задержался с ответом: действительно, что за картины? Какие? - и мельком пожалел, что спросил.

- Разные, - сказал он наконец. - Изображения того, что ты видишь, о чем ты думаешь... Вот ты - думаешь?

- Да бывает иногда, - без охоты сказал дворник.

- О чем?

- Да по-разному... - выдавил дворник. - Про Митьку.

Малевич пропустил это сообщение мимо ушей - у него не было желания выяснять, кто таков Митька и отчего он тревожит воображение дворника Сереги. Поднявшись из-за стола и придерживая пальто, чтоб не упало с плеч, Малевич подошел к стене и повернул прислоненную к ней картину лицом к Сереге. На холсте был написан Черный квадрат.

- Смотри! - повелительно сказал Малевич.

Привалившись спиной к печным изразцам с голубым голландским рисунком, Серега смотрел. Лицо его было сосредоточено, взгляд растерян. Не соступая с места, он смотрел долго и молча. Молчал и Малевич.

- Шутите, барин! - деликатно кашлянув, сказал, наконец, Серега. - А где ж картина?

Малевич сделался бледен, сух.

- Можешь идти, - сказал Малевич.

- Кипяточку принести? - указывая на чайник, участливо спросил дворник.

- Иди, иди! - приказал Малевич.

Прощально погремев заслонкой печи, Серега вышел из мастерской и неслышно притворил за собою дверь.

А Малевич вернулся к столу, сел и, уложив руки на столешницу, сплел крепкие короткие пальцы в замок. Наклонив лицо так, что волосы вольно падали по обе стороны лба, он улыбался улыбкой безмятежной, почти счастливой. Как он, однако же, прав, как безошибочно прав! Ну еще бы: он первым пересек рубеж, рядом с которым и линия Мажино - канавка в детской песочнице, он первым вышел за Ноль, в свободное творческое пространство, ничем не замусоренное. Что там делать всем этим серегам и митькам, чем дышать? О чем думать? Для них картина - это царь на лошади, лебедь на пруду, медведь на коряге. Недоумки вбивали в головы поколениям, что такое красота вещей. И чем более "похоже", тем лучше и красивей: вон лошадь как живая - как будто человеческое сознание удовлетворяется лишь тем, что видят глаза. Да что там сереги с митьками! Академики живописи в этом уверены.

Сегодня Нулевой день. Новый отсчет. Исток новой эпохи.

Это хорошо, что Серега с его бараньими мозгами - первый случайный зритель - не видит за лебедями Космоса. Тем разительней будет прозрение грядущих поколений, поколений Черного квадрата. Вот этого Квадрата, который, подобно маршалу перед боевыми порядками, перед самым началом вернисажа займет свое место в иконном углу второго зала галереи Добычиной.

Повесить Квадрат, как икону, - это тоже его, Малевича, мысль. Сто с лишним работ развешаны по стенам, и лишь одна особняком, в углу, так что хочется запалить под ней лампаду, собраться с мыслями и молиться; такого еще не бывало. Татлин бурчал: "Публика будет шокирована, возмущена!", - зато Матюшин сразу уловил глубину идеи... Верный Матюшин! Жаль, он решил не появляться на вернисаже, не отлаиваться от всей этой своры обиженных болванов.

Малевичу, ему одному, предстоит вести этот бой и выиграть - и золотое ярмо славы ляжет на его плечи. Не сегодня - так завтра, не завтра - так спустя век. В конце концов история состоит из минут. Супрематизм - владелец пространства, а значит, и времени владелец; какая разница, миг или век! Но так хочется увидеть преображенный мир супрематическим...

Тускло серело за окном. Малевич расплел пальцы рук, поднялся со стула. Пора. Радостная работа, иссушающий труд, искуснейшая сеть интриг, ловчие ямы, лавирование в потемках, оскорбления и насмешки, подкуп писак и ампирная лесть - все позади. Сегодня Черный квадрат взойдет над пронизанным снежным ветром, холодным миром.

Но - колдуны не мерзнут.

...19 декабря 1915 года, в четыре часа дня, в залах Художественного бюро Надежды Добычиной, во втором этаже дома Адамини на Марсовом поле, в Петрограде открылась "Последняя футуристическая выставка картин "0,10".

Кац улыбался.

- Вы похожи на ангела, - сказал Леднев. - Светлая улыбка, крылья полураскрыты.

Стоя у стола, Кац бережно обнимал, положив руки на рамы, две высокие, по плечо ему, картины: Розанова, Ларионов. Картины по бокам Каца, действительно, напоминали опущенные крылья.

- Отощавший небритый ангел, - сказал Кац с удовольствием. - Но откуда вы взяли, что у ангелов есть крылья? Ангел по первоисточнику - посланец Бога, курьер. Зачем ему крылья?

- У меня есть лепешки и полпалки колбасы, - сказал Леднев. - И чай. Будете?

- Ангел - это вы, - продолжал, улыбаясь, Кац. - Тот, Кто Надо послал вас в Кзылград и попросил сохранить все это. - Не снимая рук с картин, он ладонями обвел пространство подвала. - Кроме того, вы хотите накормить меня колбасой. Ну, где ваши крылья?

- Колбаса - конская, - сказал Леднев. - Вам можно?

- Сейчас вы спросите, не устроил ли я в медресе синагогу, - сказал Кац. - Нет, не устроил. И конскую колбасу мне можно, и свиные отбивные. И устрицы во льду, свежо и остро пахнущие морем. Бог не так суров, чтоб лишать избранный народ устриц во льду.