Попробовали разыскать саперов — какое там! Их перебросили ближе к Берлину. Узнали только, что гитлеровцы здесь ставили мины против танков. Значит, под человеком они могли бы и не взорваться. Нагнувшись под ветку яблони, я скатился с откоса и пошел по вспаханной земле к машине.

Шофер Ваня Годоваликов чуть не плакал от досады.

— Как же так получилось? — в сердцах отчитывал его майор Андреев. — Ты же уверял, что не уснешь? Зачем тогда меня уговаривал вздремнуть на заднем сиденье!

Годоваликов, ища у меня поддержки, клялся, что всю дорогу хлопал глазами, чтобы не заснуть. На секунду лишь зажмурился, когда «ганза» уперлась в хвост остановившейся колонны. Открыв же глаза, увидел, что машина валилась на бок с откоса. Едва успел повернуть руль, чтобы не дать ей опрокинуться. Спустился вниз на тормозах.

Ругать шофера было бесполезно. Трое суток без сна и отдыха мы подвозили боеприпасы под Берлин. Отправляясь в этот, последний рейс, многие из нас едва держались на ногах. Андреев и сам это понимал. Ругался только сгоряча, чтобы облегчить душу.

Иван Годоваликов спас ему на Ладоге жизнь, вытащив его из воды на 9-м километре. Мокнуть в трещине или воронке приходилось многим, и такое не забывается.

И вот теперь в 35 километрах Берлин! Только не хватало застрять и погибнуть здесь, на минном поле…

Вдвоем с Иваном Годоваликовым мы пошли на разведку пути. Нам повезло — вблизи оказалась проселочная дорога. Но едва наша «ганза» выбралась на нее, Иван чуть не наехал передним колесом на мину. Она была присыпана свежей землей. Пришлось мне с майором Андреевым пойти впереди, предупреждая Ивана, где объезжать подозрительные места. Так проселком «ганза» добралась наконец до моста, где был выезд на автостраду. Здесь начальник штаба пересел в мою машину.

Мы с ним вспомнили мирную жизнь. До войны Андреев работал главным механиком на фабрике «Ленсукно». Он постарше меня лет на десять, но мы с ним почти как друзья. Всю войну ведь провели вместе! Мы оба предчувствовали скорое расставание. Я сказал, что после демобилизации вернусь на Урал, в Челябинскую область. Там жили мои родители. Там я работал в Магнитогорске.

Андреев же заговорил про Ленинград, про Невский проспект и фонтаны в Петергофе.

Наш разговор прервала огромная воронка от бомбы. Не воронка, а целый котлован посреди автострады. На обочине стоял сожженный немецкий грузовик. В его кузове громоздились две легковые автомашины. Они были заброшены туда взрывной волной.

— Вот так попадание! — присвистнул майор. — Стоят друг на дружке, как игрушки.

Я прибавил газу, направляя машину в объезд.

— Скоро Берлин! — сказал Андреев и вытащил портсигар. — Помнишь, Гриша, «Песню шоферов Ладоги»:

Мы взыщем по-русски — сурово и строго За Родину-мать и за отчий наш дом. Ногами в сугробах протопчем дорогу, Но смерть до врага довезем, довезем!

…Мы ехали теперь среди аккуратных двух- и трехэтажных домиков. На горизонте висела сплошная дымная мгла. На часах было около четырех дня, а впереди, казалось, уже наступили сумерки. Гарь и пепел проникали в кабину, щипало глаза.

На одной из остановок наша машина оказалась рядом с Т-34.

— Какие снаряды везешь: голенькие или с пояском? — крикнул из открытого люка чумазый танкист. На боковой броне надпись: «За кровь земляков!»

— Есть обоих сортов.

— Хорошо, браток! А то я горевал: вдруг в Берлине придется экономить!..

На языке танкистов «голенький» — это осколочный снаряд, а «с пояском» — бронебойный. Сколько я их перевез за четыре года войны! Вот и теперь весь кузов уставлен ящиками.

Ехать стало тряско. Впереди перекресток, где недавно был танковый бой. Здесь, у завала, стояло несколько обгоревших «тигров» и наших Т-34.

И вот наконец Берлин! Его пепелища еще дышали жаром. Над крышами домов висела дымная мгла.

Заморосил дождь, но пламя на улицах не гасло. Дым стлался по мостовым. Трудно было маневрировать в дыму, среди завалов из кирпича и металла.

На стенах домов кое-где сохранились фашистские лозунги. Некоторые я разобрал. Один в переводе звучал так: «Устроим русским под Берлином Сталинград!» Не вышло!..

Наша колонна выехала на Линденштрассе, неподалеку от Монетного двора. Мы сделали небольшую остановку у одного из немногих сохранившихся зданий. Здесь разместился штаб стрелкового полка, участвовавшего в боях за Берлин.

В подвалах этого дома расположилась детская больница. В ней было много больных детей. Их родные находились там, где гитлеровские войска еще продолжали свое бессмысленное сопротивление. Уже несколько дней дети не получали никакого продовольствия.

Когда об этом узнал командир полка, он распорядился обеспечить больницу продуктами. Медицинский персонал был растерян. Особенно обрадовали сестер-немок четыре дойные коровы, которых выделили им из полкового хозяйства. Дети давно не видели молока.

Чем ближе к рейхстагу, тем сильнее слышалась стрельба. Сопротивление в городе в основном было сломлено. Но отдельные группы гитлеровцев, засевшие в подвалах и на чердаках, продолжали вести огонь. Улицы загромождали сожженные машины и танки.

Наконец мы выбрались на магистраль, ведущую к рейхстагу. Подъехать к нему оказалось все же невозможно. Пришлось остановить машины метрах в трехстах.

Майор Андреев доложил о прибытии колонны полковнику Дорофееву, командиру танковой части. Узнав, что мы ленинградцы и что многие из нас работали на «Дороге жизни», полковник обнял чуть не каждого шофера. В Ленинграде оставалась в блокаду его семья, а сам он в феврале 1942 года переезжал Ладогу по льду со своей танковой частью.

— Очень рад, что боеприпасы к рейхстагу привезли ленинградцы. А теперь выгружайтесь и спите до утра!

Какое там спать, когда рейхстаг рядом! Но пробраться к нему нелегко. От нашего автобата туда отправилось трое — майор Андреев, сержант Михайлин и я.

К рейхстагу мы продвигались небольшими перебежками. В воздухе пыль и гарь. Над головой — россыпи трассирующих пуль. Приходилось карабкаться по грудам кирпича, по сплетениям вздыбленных балок.

И вот после очередной перебежки мы увидели горящую площадь. Ее пересекали траншеи, рвы с водой. Она была завалена деревьями, мешками с песком, опрокинутыми пушками и машинами.

А над площадью возвышалось большое темное здание, подсвеченное со всех сторон заревом огней. В это зарево, казалось, вот-вот готова была скатиться с крыши упряжка коней. Багровые языки пламени вырывались из проломов в стенах, танцевали на ступеньках обнаженных лестничных клеток, вокруг высоких колонн…

— Глядите! — показал я на развороченный купол рейхстага. — Наше знамя!

Освещенное заревом пожара, оно билось на ветру, как наши сердца. Мы обнялись, расцеловались. А потом направились к главному входу.

На ступеньках перед входом я упал, заглядевшись на кирасира с мечом, и ушиб ногу. В сердцах выругался: «Ну, враги рода человеческого, мы вас отучим от меча!» И, прихрамывая, взбежал по ступенькам в рейхстаг.

Михайлин с Андреевым уже поджидали меня у высокой колонны, украшенной батальными сценами. «Видал, сколько своих знамен и вояк налепили? — сказал Михайлин. — Самое место запечатлеть нашу победу!»

— Не стоит портить работу скульптора! — остановил его Андреев и повел нас в глубь большого зала.

Там уже была уйма наших солдат. Кто штыком, кто ножом писал на стенах автографы. На штукатурке ни одного живого места не осталось. Всюду надписи: «Мы из Казани», «Мы из Рязани», «Мы из Сибири» — словом, со всех концов нашей земли. Решили и мы оставить на память надпись от ленинградцев.

— Но здесь нам делать нечего! — сказал майор Андреев. — Подпишемся выше.

Зашагали по лестнице на второй этаж. Взрывом бомбы, попавшей в самый центр рейхстага, на ней снесло перила и несколько пролетов. Неосторожный шаг — и сорвешься вниз. Нелегко нам было решиться прыгать через пустоты на лестнице. Но ведь еще труднее пришлось тем, кто с боем прорывался здесь наверх.

Мы зашли в какой-то кабинет — четырехугольный, с окнами на полыхающую огнем площадь. Здесь тоже было полно народу. На полу еще дымились поваленные шкафы с бумагами. Горели планы «третьего рейха» на мировое господство. Это был кабинет Гитлера.