- Да, да, - вдруг различила я, - я это знаю. Но через неделю я снова уезжаю.

..?

Пауза.

- Конечно, не сразу, нет. Вначале мне нужно встретить в Лондоне мужа. И потом через пару недель мы полетим дальше...

Фен умолк. Голос после этого зазвучал отчетливей.

- ...в Буэнос-Айрес.

Я открыла глаза и увидела ее. В кресле наискосок от меня какая-то женщина, сильно наклонившись вперед, старалась рассмотреть в зеркале, что сделали с ее головой. Она, скорей всего, была одного возраста со мной, максимум лет сорока, и смотрела на свое отражение так, как, мне представляется, смотрят матери на своих детей, беззащитно и дружелюбно; казалось, она с искренним удивлением впитывает в себя ярко-голубые глаза, подкрашенные красной помадой губы, контуры щек, подбородка и носа - свои точеные черты - и волосы, которые ей сегодня уложили, короткие, послушные, светлые. Но в ту минуту, когда она заулыбалась и удовлетворенно кивнула парикмахеру, который держал возле ее затылка ручное зеркало, я вдруг подумала почти испуганно: но ведь я же ее знаю! Откуда-то я ее знаю!

Она поднялась с места.

- Пойдем? - Она позвала ребенка, девочку, которая все время послушно сидела возле кофейного автомата и рисовала.

Ей подали ее пальто, она расплатилась и вышла вместе со своей дочкой на улицу, послав мне на прощанье совершенно равнодушную улыбку. Бульвар Бринклаан. Осеннее солнце. Женщина, неторопливо возвращающаяся домой вместе со своим чадом. Боже мой, кто же она такая?

- Скажите, - спросила я, немного помолчав, у парикмахерши, она тем временем устанавливала красные лампы вокруг моей головы, - я такая забывчивая, но, мне кажется, я знаю эту женщину, которая только сейчас ушла, почему-то выскочило из памяти ее имя... Как же ее зовут?..

Я нетерпеливо перебирала в воздухе пальцами.

- Это госпожа Винкелман. Она по полгода живет в Южной Америке. Ее муж дирижер.

Что потом еще делали с моими волосами в парикмахерской, я совершенно не помню. В какой-то момент я вновь очутилась на улице, солнце село, поднялся ветер, обеими руками я придерживала развевающиеся пряди. Вдруг я увидела, как она выходит из магазина, из антикварной лавки, только что купила какую-то вещь, предмет был запакован в красивую коробочку, которую торжественно несла ее дочка. Не раздумывая, я бросилась в атаку.

- Извините меня, пожалуйста...

Обернувшись, она взглянула на меня, и вновь я с полной уверенностью ощутила: у нас есть общее прошлое, наши пути уже пересекались. Во мне зашевелилось какое-то неопределенное чувство, сродни незаполненному пространству, - ускользающее воспоминание. Думаю, голос мой прозвучал довольно резко.

- Вы госпожа Винкелман. Ваша фамилия, по правде сказать, мне ничего не говорит. Но, может быть, ваша девичья фамилия скажет мне больше, и особенно ваше имя. Я могу спросить, как вас зовут?

Кожа у нее под глазами своей бледностью напоминала увядшие цветочные лепестки. Она устала.

- Дженнифер.

Прозвучавшее имя разделило нас точно стеной.

- Жаль, - я замотала головой.

Жаль, конечно, но моя решительность от этого только усилилась. Пусть имя ничего не прояснило, зато оно дало какой-то толчок, весь ее облик и вообще все в ней говорило о некоем событии, о каком-то таинственном и восхитительном факте ее биографии, к которому я не могла не быть причастной.

Ее маленькая дочка начала переминаться с ноги на ногу. Я заметила, что Дженнифер Винкелман не хочет дольше задерживаться на месте.

- Мы были знакомы, - сказала я поспешно. - Может быть, в университете, может быть, в средней школе.

Она, что называется, и бровью не повела.

Я попыталась напомнить:

- Воорсхотен. Сестры-бенедиктинки, помнишь, как сестра Сидония, распалившись, сжимала за спиной кулаки, прятала их за своей заношенной, лоснящейся черной юбкой...

Чувствуя легкое головокружение, я опустила глаза. Она, наверное, подумала, что я смотрю на коробочку в руках ее дочки.

- Мы купили маленького клоуна, - пояснила она. - Голубой металлический клоун на самокате, он катается, если его завести...

Я смотрела им вслед, наблюдая, как они исчезают среди длинных теней осеннего дня.

Но потом на целую неделю выбросила все это из головы. "Кто такая Дженнифер Винкелман?" - стало даже не вопросом, а лирическим восклицанием, своего рода неотъемлемой частью меня самой. Этот вопрос определял все, за что бы я ни бралась. В тот день, едва вернувшись домой, я начала поиски. Не снимая пальто, я прошлась по своим смежным комнатам и везде все обшарила. У меня уютная квартира. Старый паркет покрыт коврами, стены до половины отделаны черным, местами опаленным тиковым деревом, возле очага стоит диван из мягкой, как у живого зверя, кожи, с которого открывается вид на одичалый клен в соседнем саду. Над моим письменным столом висит репродукция Моны Лизы.

Я выдвинула ящики. Стоя на коленях перед бюро, достала папки и документы и, вопреки здравому смыслу, все просмотрела, заложив за уши пряди падающих волос.

Ведь понятно было, что ответ на вопрос "Где и откуда берет начало мое счастье?" никак не мог быть найден среди этих документов - все они относились к периоду после пожара. Два года назад на шкуру возле очага упала горящая спиртовка, и я должна признаться, что в буйстве огня, которое началось сразу вслед за тем, было даже что-то величественное. Надо же! Именно я, такая забывчивая, лишилась важных для меня фотографий, дневников и с детства сберегаемой коллекции марок. Я зажгла ночник и стала смотреть на протокол заседания преподавательской группы. События моей жизни теперь хранились не иначе, как в потаенных глубинах памяти.

Когда я родилась - в 1945 году, - мои родители были уже не так молоды. У обоих были седые волосы и молчаливый, необыкновенно мягкий характер, и можно бесконечно задавать себе вопрос, за что им на долю выпало такое, почему в один из тех редких случаев, когда они вместе поехали в отпуск, августовской ночью возле Карловаца, в Югославии, навстречу им из-за поворота выскочил туристический автобус. Мы с братом переехали жить к тете, эта женщина с годами только молодела, носила цветастые юбки, курила турецкую трубку и, словно предвосхищая широту взглядов более поздних времен, ни в чем нас не ограничивала. Когда мы выросли, мой брат занялся трамповым судоходством, я же, став студенткой Лейденского университета, снимала комнату в общежитии для девушек. Худая, застенчивая, с черными волосами, наполовину спадающими на лицо, наполовину закрывающими обтянутые черным свитерком плечи - такой я предстала в лекционных аудиториях и на набережных каналов. При всем при том у меня случались романы. Юноши чувствительные и пронырливые, нетерпеливые и гордые искали прохлады моего внимания и тепла моего тела. Так и продолжалось, пока в двадцать шесть лет я не получила учительское назначение на окраине провинции в Гойланде.