И вот, не произнося ни слова и дрожа, словно от внезапного наплыва холода, Рита уже увлекает его, Кранцева, в свое незатейливое ложе – на широкий старый топчан с душистыми простынями, чтобы уже там крепко обвить его длинными, жадными руками. Вот они уже потеряли счет времени и на протяжении долгого соития не произносят ни слова. Когда движения стихают, привидение тощенькой Риты нежно целует Кранцева в шею и, еще раз прижавшись к нему всем телом на прощание, нежно сталкивает его с топчана, все так же молча указывая на дверь.

В этом месте, насмотря на виски, сознание все же вернулось в шальную голову Артема и вовремя подсказало, что он заснул от выпитого на своем диване и что от стройной девушки его сна исходит тошнотворный запах мускуса, пота и неутоленной женской плоти, слишком терпкий, чтобы притягивать.

Последние несколько недель, остававшиеся до отъезда из Марселя, Кранцев прожил в полной гармонии с феерической красотой зелено-голубого Прованса, часто наведываясь в излюбленные места своих прогулок между Тарасконом и Параду с одной стороны и между Лаванду и Раматюэль – с другой. Или возвращаясь в Динь-ле-Бен, где жили персонажи Себастьяна Жапризо из романа «Убийственное лето», его любимой книжки этого периода. Ему не нравилось бродить по ведущей к старому порту главной улице Марселя – знаменитой Канебьер, приобретшей в последнее время вид арабского базара с неприятным, дешевым запахом кускуса, кебаба, мергезов, шаурмы и прочих сомнительных угощений местной мусульманской общины. Лишь иногда, двигаясь в сторону старого порта, он с тоской глядел на арабские лавки вокруг, превращавшие знаменитый французский город в предместье какого-нибудь Алжира или Дамаска.

Напринимав огромное количество мусульман, французы попались в собственную ловушку «толерантности и уважения прав человека», когда их язык и культура все меньше интересовали многочисленных пришельцев из Магриба и Тропической Африки, и, похоже, недалек был тот день, когда коренное население страны галлов останется в меньшинстве. Попытки Кранцева поделиться своими сомнениями с друзьями-коммунистами воспринимались с удивлением, если не с возмущением, как проявление расизма. Но при чем здесь расизм, огорчался он, если упадок и вытеснение французской культуры грозили вырождением некогда великой страны – духовного маяка Европы.

В своей прошлой жизни Тёма Кранцев, мальчик из советской провинции, навидался убогости, скудости и нищеты в родном захолустье, и ему вовсе не хотелось сталкиваться с этим снова в развитой европейской стране, наблюдая, как она постепенно погружается в пучину посредственности, неряшливости и грязи. Ничего постыдного он не видел в том, чтобы любить и отстаивать высокую культуру, изящество и особый стиль жизни, которыми всегда отличались эти самые французы от других народов, и защищать эти особенности от пришельцев, которым они не только чужды, но и безразличны и которые не только отвергали и презирали эту культуру, но и пытались в приютившей их стране навязать свою, низкую, грубую и уродливую. Если бы друзья-коммунисты прочитали эти мысли Кранцева, то единодушно записали бы его в сторонники шумного и экцентричного националиста Легрена. Но Кранцев все равно считал, что, для того чтобы строить минареты и мечети, носить хиджаб или бурку и ненавидеть французов, не стоило приезжать во Францию. Тем, кто без этого не может, самое место в богатых Саудовской Аравии или Кувейте.

Без семьи и без друзей Артем, скучая под вечно голубым небом Прованса, ощущал острую потребность в нежности, готовый не только принимать, но и дарить ее. Казалось, его ладони и губы засохли, заскорузли и побаливали от нехватки и долгого ожидания ласки. Волнующий сон с Ритой был реальным сигналом близкой утраты внутренного равновесия. Он чувствовал, как пустота, хандра постепенно окутывают и тянут его на илистое дно темного, холодного озера, обостряя ощущение бесполезности, потерянности и тяжелой неодолимой тревоги.

Именно в один из таких моментов упадка душевных сил, сидя с отсутствующим взглядом на холодной скамейке парка Багатель, он обратил внимание сначала на пару стройных, пружинистых ног, узкие бедра, а по мере приближения – на чувственный, немного трагичный рот незнакомой женщины, шагавшей в сопровождении маленькой девочки. И вдруг вспомнил: они знакомились полгода тому назад на коктейле в клубе «Рикар» в старом порту, в присутствии ее мужа, известного адвоката, по имени, кажется, Юбер или Хуго. Муж тогда еще оживленно о чем-то болтал с консулом Жабриным, самым скрытным и неприятным из всех коллег, с вечно приклеенной полуулыбкой на лице, и Кранцев удивился, что общего могло быть между этими двумя людьми. Имя дамы не запомнилось. А жаль, подумал он, инстинктивно поднимаясь навстречу идущим… От произнесенного Кранцевым «бонжур, мадам» женщина вздрогнула, но ответила неким подобием улыбки. Лицо мужчины ей тоже о чем-то говорило. Состоялся быстрый обмен взглядами. Ее зовут Жюдит, по-русски – Юдифь.

В середине декабря в Марселе все же холодно, хотя и не сибирские морозы. Кранцев зябко поеживается и что-то говорит, нервное, пустячное, чтобы заполнить ваккум, снять возникшее напряжение. Его внимательно слушают, но предложение зайти куда-нибудь что-нибудь выпить отклоняется. Взамен предлагается зайти «к нам домой», выпить горячего чаю, именно чаю, а не кофе, но через полчаса, сначала она должна отвести маленькую Еву в школу. Полчаса длиной в полвека. Кранцев уже не дрожит, а трясется – от холода и от волнения. Ему всегда не хватало уверенности в себе при первом сближении с женщиной, но магия линии рта Юдифь сильнее волнения. Конечно же, он не собирается ее трахать (отвратительный новояз), но полон решимости впиться в этот рот, горячо ласкать и любить незнакомку. Просто так, с бухты-барахты. И не считать минут наслаждения и, возможно, счастья. Ему так хочется, чтобы кто-то внятно ответил на его неуемное желание любви: без суеты, медленно, деликатно, мощно, бесконечно. Банальные мужские фантазии.

Однако переступая порог квартиры Юдифь, он так и не сумел сбросить напряжение, остался натянутым, как тетива. По всей видимости, совсем не этого ждала от него женщина, тоже явно смутившаяся своего слишком быстрого и слишком очевидного, а значит, предосудительного порыва и согласия при виде этого незнакомого мужчины, внезапно взволновавшего и привлекшего ее своим тревожным, пронзительным взглядом. Но прежде чем протянутая рука Кранцева коснулась щеки женщины, чтобы ответить на ее молчаливый призыв и ринуться в наваждение, в его сознании вспыхнули подробности их недавнего знакомства, вызвав невольную гримасу боли: муж Юдифь, беседующий с консулом Жабриным, и странное переплетение их взглядов. Не иначе как западня, поставленная ему, балбесу Кранцеву, французскими секретными службами или их гэбэшными коллегами – поймать его, грешного, «на женщине». Чтобы, значит, «посадить трусливого кролика на сковородку, завербовать или просто подставить для отвода глаз или чтобы запутать следы», черт их знает, что у них может быть на уме. А шикарная женщина вроде Юдифь – верная ловушка для озабоченного, безмозглого Кранцева.

Его протянутая рука застыла на полпути, чтобы вернуться на сразу вспотевший собственный лоб. «Авария, облом», – с презрением к самому себе подумал он. Мудрая Юдифь сразу же уловила перемену в настроении гостя, его внезапное и непонятное отторжение, сколь непоправимое, столь и непростительное. Она инстинктивно отступила на шаг, глаза погасли, и Кранцева окатила холодная волна стыда от собственной позорной капитуляции. «Ставок больше нет, игра сделана, господа». Шах и мат. Он никогда не коснется этих зовущих губ, не обовьет руками зрелое тело прекрасной француженки, готовое слиться с ним в искреннем и спонтанном желании. Скорее всего, этого не произойдет и во второй жизни. Чудак ты, Кранцев, на известную букву.

Можно ли и как объяснить подобные, далеко не редкие сбои в безалаберной жизни Артема Кранцева – чувствительного, но по большому счету застенчивого хлопчика, даже робкого в отношениях с женским полом? Полная противоположность мачо, хотя и не слюнтяя. Просто ласковый, неуверенный в себе маменькин сынок, немного избалованный любопытством женщин, ищущих нежности. В нем они ее безошибочно угадывали. Именно эти его неистощимые запасы нежности одновременно привлекали и разочаровывали, если процесс предварительных ласк затягивался. Увы, женщины суровы, требовательны и конкретны в своих желаниях. Не терпят мужских капризов и тем более сбоев. А Кранцев как раз позволял себе покапризничать, слишком прислушивался к своему настроению, а не к основному инстинкту.