В 5 часов вечера, когда арестанты вернулись с работ, нас из мастерской вывели и повели по камерам. Заперли на замок. Я оказался в камере номер 5.

Одно окно против дверей. По бокам нары. У окна стол, перед ним длинная скамья. Справа у окна на гвозде маленькая жестяная лампочка. На нарах разбросаны халаты, которыми прикрыты измятые мешки, набитые соломой, такие же подушки. Моим товарищем по камере был Тищенко, все остальные, человек 20, уголовные.

- Сейчас будет поверка. Я тебе скажу, Осип, эта самая поверка стоит нам дорого, обратился ко мне Тищенко. Нас хотели заставить на дворе во время поверки по команде "шапки долой" снимать их, а потом по команде "накройсь" надевать. Шестиглазый из этого сделал целый парад для нашего унижения. Вначале нас было больше, человек 12 политиков и мы решили этим командам не подчиняться. Последовали угрозы: "в карцерах заморю!". Не подействовало. На следующий же день он командует: "шапки долой", а мы их не снимаем! Раскричался, как сумасшедший, затопал ногами и закончил:

- В карцер! на 7 суток - и показал пальцем надзирателю на Стоявшего с краю нашего товарища.

Но этим он не ограничился, продолжал Тищенко. Он заявил, что будет пороть всех, кто не будет подчиняться его приказанию.

Ну, а мы решили, если он решится на такую гнусность - отравиться! Накось, выкуси! прибавил Тищенко; - нас не очень живых-то возьмешь!.. Стой, паря, звонок на поверку; слышь, пойдем, шапку-то не бери, выходи без нее. Потом договорю.

Мы вышли на двор. Каждая камера выстраивалась в две шеренги. С боков всего ряда арестантов из шести камер надзиратели. Впереди старший.

Ждем прихода на поверку начальника. Но вот он! Важно выступает вперед из калитки, в серой николаевской шинели и фуражке с большим нахлобученным козырьком.

Он мрачно подходит к рядам, а старший в это время гаркнул:

- Смирррно! Шапки долой!

- Здорово!

- Здравия желаем, ваше высокоблагородие!

Шестиглазый величественно махнул рукой по направлению к старшему. Он желал произнести "приветственную" речь.

Эта речь, полная угроз и намеков на то, что он будет требовать безусловного подчинения, произвела гнусное впечатление, но не давала повода к непосредственному протесту; мы молчали.

- На молитву! раздалась команда.

Арестанты запели. На левом фланге стоял бородатый каторжный мордвин Уланов. Он задавал тон хору:

- Оче наш! Иже реси на нереси! - запел он. Хором петь должны были все, но многие, конечно, не пели. В том числе и мы.

После поверки нас развели по камерам, где надзиратель еще раз сосчитал нас, и заперли на замок. В коридоре затихло. Началась камерная жизнь. Кое у кого остался чаек. Стали закусывать, т. е. есть остатки черного хлеба с кирпичным чаем. Завязывались беседы.

Мой сосед, красивый средних лет арестант, имел мрачный, задумчивый вид. Он молчал упорно. Мне как-то стало неловко, и я, забравшись на нары, решил заговорить с ним.

- Сосед, вы давно уже в тюрьме?

- Давно.

- По какому же делу?

- За убийство.

- Т. е. как за убийство? Случайное?

- Какое случайное! Убил, чтобы свидетель не пикал на суде. Я дом-то ограбил. Хозяин один был, знал меня в лицо, мог на суде доказать. Так я его и кончил. Я так завсегда делаю, потому что спокойнее.

- Позвольте, сосед, но разве так легко убивать человека? Разве вы не чувствуете ужаса, отвращения от таких поступков?

- Зачем? Какой ужас? Какой стыд? - удивился мой сосед, - для меня что курица, что человек, все одно, пожалуй, даже курицу-то жальче, потому она невинная, никому вреда не делает, она полезная - человеку яйца дает. А человек - он вредный, его не жалко... Убить его все одно, что курицу. Я никакой разницы не понимаю. И курица - тварь, и человек. Курицу режут. Все едят! Ничего! Почему же человека не душить: мне все одно...

Я совершенно был уничтожен словами соседа. Как тут спать рядом с ним? Вздумается, возьмет и удушит. И зачем я рядом с ним, что между нами общего? Для чего понадобилось главному царскому тюремщику Галкину-Врасскому уравнять всех преступников, уголовных убийц, грабителей и политических борцов, социалистов!

Неужели Галкин-Врасский думает так же, как мой сосед? И для них обоих "все люди равны" означает, что всех о д и н а к о в о можно душить, мучить, оскорблять, убивать, как курицу?

Сосед замолчал, вскоре уснул. Я же долго не мог успокоиться и только под утро вздремнул. В 5 часов утра раздался звонок. Пора вставать. Начинался первый рабочий день в Акатуе.

Надзиратели забегали по коридору, заглядывали в волчки, сухо стучали ключами в двери и покрикивали: "вставай! вставай! Нечего валяться! На работу пора!". Арестанты торопливо одевались, уходили в уборную, тут же рядом в камере, умывались и готовили чайники под кипяток. Через 15 минут все готовы. Раздается второй звонок и, надзиратель отворяет двери в камеры. "Смирно! Встать на поверку!".

Мы выстраиваемся вдоль стены корридора по два в ряд и ждем. Появляется старший надзиратель Б. Быстро проходит и сосчитывает арестантов. Затем отходит обратно к выходу и командует:

"На молитву!". Тот же самый арестантский хор ускоренно поет под руководством того же мордвина Уланова, плохо говорящего по- русски и совершенно не понимающего произносимых им слов молитвы :

"Оче наш! Иже реси на нереси!".

Ему подпевают человек 5-6 ближайших к нему соседей. Остальные ждут с нетерпением конца молитвы, чтобы броситься с чайниками за кипятком на кухню.

Быстро напившись горячего кирпичного чаю с черным хлебом и солью, мы надеваем халаты, забираем котомки с хлебом, солью и чаем и бежим по крику:

"На работу!" во двор. Здесь опять строимся по двое в ряд, и старший надзиратель читает "наряд", т. е. назначение каждого каторжанина на специальную работу.

Политические с самого начала отказались ходить на домашние работы по бане, пекарне и кухне. Согласились ходить только на горные работы и по двум соображениям. Во-первых, эти работы ставили политических в более приятное положение, ибо горными работами заведывало не тюремное начальство, а горный штейгер, а во-вторых, горные работы давали нам возможность меньше сталкиваться с уголовными на почве мелких кухонных интересов, где проходила вся их жизнь. И наконец, при горных работах в шахтах горное начальство по закону требовало снятия кандалов, ввиду большой опасности, грозящей от них при спуске в шахты и при некоторых других работах.

Итак, с утра я по наряду попал в среднюю шахту, т. е. ту, которая разрабатывалась на высоте половины горы.

Я шел туда с некоторым трепетом. Оно и понятно: я ведь никогда не работал под землею, на глубине.

Мы вышли из ворот, окруженные конвойными солдатами и двумя надзирателями. За воротами повернули налево, перешли через ручеек и, пройдя шагов 300-400, остановились около кузницы: здесь мы оставили кузнеца, уголовного арестанта Дмитриева, и молотобойца, известного поэта Петра Филипповича Якубовича, писавшего впоследствии под именем "П. Я." или Мельшина.

Отдохнув минуты три, мы двинулись дальше и, дойдя до "вышки", т. е. маленького двухэтажного домика, где помещалась столярная мастерская, оставили там товарища Березнюка-Тищенко. Здесь же остались те товарищи, которые должны были работать в "штольне", т. е. в горизонтальном коридоре под землею. Отсюда мы двинулись по крутому подъему к средней вышке-навесу, под которым находилась первая шахта. Идти с непривычки было тяжело, так как, кроме одежды, пришлось из кузницы захватить инструменты - топор, кайлу, лопату, три бура, большой фунтовый молоток и 20-ти фунтовый молот-балду. По дороге приходилось останавливаться для того, чтобы отдохнуть. Конвойные этому не мешали. Им и самим с винтовками было не легко подниматься. Однако долго отдыхать не давали.

Кругом был лесок, густой кустарник, и они боялись здесь побегов.

- Ну, паря, неча стоять! Шага-а-ай! Шагай! - то и дело покрикивает сопровождающий нас разводящий-надзиратель.