Потом, когда темп движения картинок усилился, действительность стала вытесняться ими из моего сознания. Как ни подвижен глаз, как ни скоры реакции в мозге, мышление не может поспевать за ними, слишком оно инертно. Потому как оно длинная, петляющая, с неисчислимыми витиями противоречий -цепь ассоциаций. И все -- я пропал! Я превратился в созерцателя, и это стало моим мышлением.

4

Рассказывать о своих ночных видениях, сомнениях и дознаниях я не стал никому -- обидно было бы услышать о себе плохое. Да и что бы я сказал? То, что машина неисправна, или то, что в нее вселилась душа? В первое-то поверят, начнут искать причину, не сомневаюсь, что найдут, и заказчики накатают очередную кляузу о нашей нерадивости. И начальственные стрелы, в первую очередь, полетят в меня: почему, такой-сякой, не обеспечил защиты -премию с тебя долой! В рядовые монтажники тебя! Цитатами начнут бить по голове, что ЭВМ в руках посредственности -- это страшно! (Только с началом сдачи заказчику, из чисто альтруистических соображений, из машинного зала был начальственно изъят плакат с такой цитатой.) В машинную душу никто не поверит. Скажут только то, что я переутомился, и все одно будут добиваться до причины поломки. А вдруг они найдут? Вдруг они исправят в машине то, что так потрясло меня -- починят ее, убив в ней способность потрясать человека?

Зал быстро наполнялся шумом: включена на прогрев аппаратура, застрекотали распечатывающие устройства, говорить все стали громче, громогласно было объявлено: "Желающим поиметь пару баночек сгущенки, сдать по трояку профсоюзу!" "Желающий" народ стал подтягиваться к центру зала, где со списком в руках стояла наша профлидерша, бойкая, юркая, визгливая Марьпална. Кто-то возмущенно пробасил! "Ну вот опять, на рубль удовольствия, на два -- нагрузки!" Ему ответили насмешливо, что так, мол, работаешь: удовольствий на два, а толку на рубль. Лесик, подсуетившийся к Марьпалне раньше всех и записавшийся сразу на три набора, тоже начал вещать из своей области интересов. "А че, мужики, вы ропщете? Мне вон к Юлиану Семенову в нагрузку Тургенева сунули, так че ж, мне вешаться, что ли?--Он пихнул меня в бок.-- Вот Леха не даст соврать. Леха, подтверди! -- потребовал он, еще пихнув меня локтем.-- Так я Тургенева в детдом пожертвовал, чего ему у меня пылиться, пусть уж лучше детки его почитают... Леха, скажи!.. -- Я отстранился настолько, что локоть Лесика меня уже не достал.-- Так и вы эти макароны и консерву слопаете, не выкинете же!.."

-- Слушай, Лесик,-- негромким голосом остановил поток библиомана Виктор Ровин,-- продай Семенова, столько сгущенки купишь для пользы своего тела. Сгущенка-то питательнее...

Они на дух не выносили друг друга. Интеллигентный, всегда подтянутый и, может, чрезмерно ухоженный, чистенький Ровпн и разнузданный поглотитель литературы Лесик.

Я с силой потянул Виктора за рукав его безукоризненного пиджака, отделил от толпы желающих сгущенки и просто интересующихся полюбоваться на кипение страстей, отвел в дальний угол машинного зала, приговаривая: "Посдержаннее, старик, посдержаннее...". А со спины слышалось: "Да он жизни не знает, мышь кабинетная! Обкормился классикой и теперь шипит на всех, что ж-живут не так, как всякие т-т-там Ленские и В-вволконские!" Лесик так разволновался, что снова начал заикаться.

Ровина было трудно вывести из себя. Даже ураганы и смерчи разбушевавшегося руководства он переносил стойко, интеллигентно-выдержанно. Только Лесик как-то странно детонировал его спокойствие, и тогда Виктор, бледнея и багровея, чудом сдерживая себя, отчаянно перепирался с Андреем. После таких вспышек Ровин надолго выключался из рабочего режима. Этим я и воспользовался. Вроде как успокаивая Виктора, я с большой осторожностью, исподволь, вызнал у него, какие программы и информация заложены сейчас в машине. Раньше меня это как-то не особо интересовало, но программисты народ железный: "Да -- нет", "вопрос -- ответ", а Виктор -- он вдвойне железный, потому как он ведущий по программному обеспечению, и он вкратце, в три приема объяснил мне, что в массивы "забито" содержание всех томов БСЭ, тесты на распознавание зрительных и графических образов, большая программа по декодированию речи, много "спецуры", ну и, само собой, математика. А узнал я это в три приема потому, что Виктор прерывал свои объяснения перестрелкой с Лесиком, который медленно, хотя и неуклонно, приближался к выходу из машинного зала. Андрею, очевидно, сегодня было просто некогда стреляться с Ровиным, и уже от дверей он, сказав что-то уничижительное напоследок, оставив за собой последнее слово, гордо покинул зал.

-- Алексей,-- через некоторое время сказал мне немного опомнившийся после дуэли Виктор,-- но ведь Лесик просто хам. Не то что с гнильцой в душе, а с самой настоящей помойкой! (Ну вот, и этот тоже о душе, подумал я, внутренне содрогнувшись). Как ты можешь с ним ладить?..

В голосе Виктора был укор, а я почувствовал себя бесхребетной амебой, способной расплываться в разные стороны. И если уж вешать ярлычки на душу, то у меня она, верно, липкая и скользкая. Посчитал неудобным рассказать всем о ночных видениях, не могу отказать в приюте своей бывшей жене, возвращающейся ко мне всякий раз, когда у нее случался трагический финал ее очередной и непременно пламенной любви, для чего-то я все время пытаюсь примирить взаимоотталкивающихся Ровина и Лесика, поддерживая с обоими довольно теплые приятельские отношения. И странно, что оба они считали меня своим другом, и я почему-то искренне верил обоим. А что, собственно, не устраивает Виктора, вдруг подумал я, делить мне с Лесиком нечего, в душу к нему я не лезу. Я и с начальством умею ладить. Ну вот такой я, амебный! Хочешь -- лопай, не желаешь -- выплюнь! У меня, может, только и осталось своего, что мысли. Если у человека осталось только одна уникальная способность совмещать несовместимое -- говорить на то, о чем думает, так не один я такой...

Раздражение пенилось во мне духопротивной брагой. Всем только и нужно -- покопаться в душе другого, все только и мечтают сменить там обстановочку. Вот у Виктора там ампир, у Лесика -- модерн. Ценности разные у всех, а все одно -- все люди. И у каждого свое. Ну и лелей свое, если не можешь что-то изменить! Я вот не могу изменять, я приспосабливаюсь. Так чем же я лучше Лесика? Чем я хуже тебя, Виктор?..

Но моя мелкая душонка не позволила ничего этого произнести вслух. А может, напрасно я таюсь? Может оп, как раз тот, кто может понять меня, кому я могу доверить свои мысли? А что, если рассказать ему про машину?..

-- Я, Витенька, в ладах даже со своей совестью,-- сказал я Ровину.

-- Напрасно ты так,-- огорчился Виктор.-- Твоя совесть живая, а вот с собой ты не умеешь ладить. Научись уважать себя.

Я уловил в его голосе поучительные интонации и чуть было не вспылил, и снова еж поднял свои колючки в моей груди. Но что-то вновь удержало меня на тормозах, Я удивился, почувствовав, как скоро прошло мое раздражение. "Научись уважать себя". Мысль трезвая, и отнесена она ко мне справедливо. И Виктор не поучает, а делится.

-- И вообще тебе нужно отдохнуть,-- продолжал Ровин.-- Почему не идешь домой? Ты же после ночи. Да! -- спохватился он.-- Зачем тебе понадобилось знать программное обеспечение машины?

Я внимательно всмотрелся в лицо Виктора, в его серые, пристальные, сейчас немного встревоженные глаза.

-- После ночи, говоришь?-- Я усмехнулся. И, будто признаваясь в злодеянии, сказал Виктору: -- Сон мне сегодняшней ночью приснился, что я с машиной беседовал по душам о литературе. "Плаху" Айтматова разбирали. Я защищал, а машина мне доказывала, точь-в-точь как недавно ты, что в "Плахе" ущербное духоискательство. И еще она мне сказала, что Авдий просто душевнобольной, сознание его слоистое, как вафля,-- приторно-сладкое с пресным. Ну я подумал, грешным делом, что это ты для потомков ввел свои умозаключения в машину.

И снова я сказал Виктору полуправду, и по его глазам я видел, что он мне не поверил. Но он ничего не сказал мне, просто смотрел с укоризной. А потом его позвали к телефону, и он, буркнув кому-то в трубку: "Хорошо. Иду!",-- горестно объявил, что уходит на совещание специалистов и что эта бодяга может затянуться надолго. А мне посоветовал пойти домой.