Однако я чувствовала, как Ревик гадает, понимала ли я, что все это значит.

Он нервничал из-за того, что я не полностью понимаю ситуацию — особенно брак с видящим.

Я даже улавливала конкретные поводы для беспокойства.

Он беспокоился из-за того, что ему известно о связи видящих, о том, какими ревностными становились видящие, когда обзаводились супругом — особенно в начале, особенно когда они связывались с партнёром на всю жизнь. Он беспокоился о том, какими собственниками становились видящие, каким собственником мог стать он, особенно в начале нашего брака. Он беспокоился о том, какими несгибаемыми могли становиться видящие, когда дело касалось сильных эмоций. Он особенно беспокоился о том, какими несгибаемыми могли становиться видящие, когда дело касалось их супругов.

Он беспокоился, что сделается гиперчувствительным, остро реагирующим, властным — или что такой стану я, и я не буду знать почему, или что я слишком строго буду судить себя за вещи, которые он считал поистине типичными для видящих, поистине находящимися за пределами нашего контроля, по крайней мере, вначале.

Он беспокоился, что я не понимаю, как много нам будет хотеться секса.

Он беспокоился, что я захочу более человеческих отношений, потому что такие вещи мне знакомы.

Он беспокоился, что я отвергну его, если это станет для меня слишком.

Я тоже видящая, конечно же.

Ревик это знал.

Он также знал, что меня двадцать восемь лет воспитывали как человека, с человеческим братом, человеческими родителями, человеческими бойфрендами. В моей прежней жизни у людей вроде меня не было поводов пересекаться с настоящими видящими во плоти.

Лишь богатые люди могли позволить себе владеть видящим. Лишь богатые люди, директора корпораций или военные работали вместе с ними. Даже видящие-проститутки далеко не по карману среднестатистическому человеку — это при условии, что ты вообще интересуешься таким. А я таким не интересовалась.

Смысл в том, что в моей прежней жизни видящие находились вообще на другой орбите.

И конечно же, никто в здравом уме не захотел бы стать видящим.

Конечно, многие люди романтизировали видящих. Некоторые хотели заполучить их экстрасенсорные способности. У некоторых был фетиш на их внешность, их члены, их способности делать что-то с людьми, внушать им что-то или контролировать их. Видящие определённо имели поклонников.

Черт, да видящим посвящались целые религии.

И все же суровая реальность заключалась в наличии рабства, пусть и в красивой обёртке.

Проснувшись в первый раз, голая и лежащая рядом со своим новоявленным мужем, я поймала себя на том, что опять думаю обо всем этом, и о самых настоящих отличиях между нами.

Я уставилась в потолок деревянной хижины в Гималаях, куда привёл меня Ревик, и наблюдала, как отсветы пламени образуют узоры на беленой поверхности.

Он беспокоился, что я сочту хижину недостаточно роскошной для того, что по сути являлось нашим медовым месяцем. Впервые приведя меня сюда, Ревик ходил за мной хвостиком, периодически касаясь моего света и пытаясь определить мою реакцию на выбранное им место.

Ему не нужно было беспокоиться.

Я в восторге от этого места.

Ревик сказал, что он вырос в похожем доме, только ещё более изолированном.

Вспомнив об этом теперь, я опять подумала о различиях между нами — не только в том, как мы выросли, но и в нашем видении мира. Я гадала, может, Ревик прав, что беспокоится об этом. Я гадала, не станут ли эти различия в итоге проблемой.

Он всю свою жизнь прожил как видящий.

Он работал как профессионал — то есть, как парень, который продавал своё тело людям для секса. Им владели — ну или как минимум его арендовали. Он годами работал на человеческую армию. Он видел войны. Он прожил примерно на семь десятилетий дольше меня, и большую часть этого времени он проработал как разведчик — своего рода шпион-видящий, которого нанимала армия, правоохранительные органы и крупные корпорации.

Ревик говорил, что с его точки зрения он жил привилегированной жизнью по сравнению с большинством видящих.

В конце концов, он работал только по временным контрактам; он никогда не принадлежал кому-то окончательно и бесповоротно.

Наличие клановой метки означало, что его нельзя легально поработить, пока он не злил человеческие власти. Он мог сойти за человека, что служило дополнительной защитой, особенно когда он носил цветные контактные линзы.

Я обдумывала все это, уставившись в потолок и растянувшись на мягком шерстяном ковре возле гаснущих угольков очага, который, должно быть, разжёг Ревик — я не помню, чтобы он разводил огонь.

Теперь огонь затухал. Я начинала мёрзнуть.

Как только я об этом подумала, Ревик перекатился на бок.

Я смотрела, как он моргает своими прозрачными, как будто стеклянными глазами, уставившись на красные угольки внизу очага. Красноватые отсветы отражались в этих похожих на прозрачные кристаллы глубинах, пересекаемых мириадами сеточек. Затем он по-кошачьи сдвинулся с места, так грациозно, что я зачарованно наблюдала, как он приседает на корточки.

Я не хотела, чтобы он даже сейчас находился далеко от меня.

Когда он спал возле меня, легко было нормально реагировать на такие вещи. Теперь, когда он проснулся, я стала остро осознавать интенсивность нужды в том, чтобы он оставался рядом.

К сожалению, осознание ничуть не ослабляло эту нужду.

Я подвинулась ближе ещё до того, как мысль сформировалась окончательно.

Ревик встал на колени перед очагом и начал накладывать на приподнятые железные решётки расколотые поленья из стопки рядом, а я подбиралась ближе, пока мои пальцы не сумели обхватить его лодыжку. Я всмотрелась в его лицо, крепко сжав свою ладонь.

Может, просто чтобы напомнить ему, что я рядом.

Может, чтобы не дать ему уйти куда-то ещё.

Ревик с улыбкой обернулся, его черные волосы стояли торчком. Его пальцы приласкали мою руку, державшую его, и послали интенсивный импульс жара. Каким-то образом в этом импульсе Ревик дал мне понять, что тоже хотел моей близости, что он хотел чувствовать на себе мою руку.

Он явно выразил своё нежелание, чтобы я куда-то уходила без него, даже в пределах дома.

Затем он вернулся к складыванию поленьев в камин, а потом наклонился и принялся раздувать угли.

«Все хорошо, — сказала я ему. — Теперь уже нормально».

«Ты замёрзла».

«Теперь уже нет. Я не буду мёрзнуть, если ты будешь поближе ко мне».

Ревик усмехнулся и обернулся ко мне.

Однако он все ещё оставался перед огнём, опустил одно колено, затем другое, и встал на колени. Он слегка пошевелил поленья, пока они не занялись по-настоящему. Даже когда пламя разгорелось, Ревик лишь продолжал стоять на коленях, скрестив руки и наблюдая за огнём.

Я чувствовала, что он думает, но лишь отдалённо.

Он все ещё закрывался от меня щитами.

«Не особенно, — послал он. — Я не закрываюсь по-настоящему, Элли».

«Ты закрываешься сильнее меня, — послала я. — Ты скрываешь от меня то, о чем думаешь. Это вызывает у меня паранойю. Что, если бы я скрывала от тебя свои мысли прямо сейчас?»

Я чувствовала, как он думает об этом.

Я ощутила некий наклон в его разуме и свете, пока Ревик думал над этим, боролся с тягой в своём свете и, возможно, в моем. Я ощутила, как в нём поднимается дрожь паранойи. Всё это напоминало мне ситуацию, когда сидишь с друзьями в баре слишком долго и уже забываешь, что пьян.

Ревик повернулся, посмотрев на меня.

«Я почувствовал, о чем ты думала ранее, — послал он нерешительно. — Ты думаешь, что я не честен с тобой. Ты не доверяешь мне, Элли».

Я крепче стиснула его лодыжку.

«Я доверяю тебе, — сказала я ему, опять используя свой разум. — Я доверяю тебе как никому другому, Ревик. Я думала вообще не об этом…»

«Не в отношении моих чувств, — перебил он. — Ты не доверяешь тому, что я чувствую. Ты не веришь до конца в то, что я тебе сказал, — боль мягко вплеталась в его мысли. — Теперь мы женаты, Элли. Мы женаты».