Во время наших визитов дедушка с бабушкой избегали приглашать других гостей – разве только своих дочерей. Прежде я об этом не задумывалась, а сейчас задумалась, потому что дом внезапно оказался полон разных людей. Кто-то заходил выпить чайку, кто-то – отобедать; и повсюду горел свет, мельтешили платья, слышался смех. За одну неделю я повстречала больше горожан, чем за всю жизнь. Я всегда смутно догадывалась, что дедушка мой – важная персона, но оказалось, что он в десять раз важнее, чем я могла вообразить. К нему обращались, называя его панов Мошель, а порой и рабби; за столом они с еще несколькими мужчинами очень серьезно рассуждали об устройстве квартала и разных квартальных делах и частенько спорили таким тоном, словно они эти дела и решали.

Я не сразу поняла, почему раньше все эти люди тут не показывались. Они все были такие милые и при встрече со мной явно радовались.

– Неужто это малютка Мирьем? – улыбаясь, воскликнула панова Идин и потрепала меня по щеке. Она была женой одного из дедушкиных друзей, и я даже не помнила, когда мы с ней виделись в последний раз. Наверное, очень давно. – Совсем уже взрослая! Скоро нам танцевать на твоей свадьбе, уж будь уверена!

Бабушка, услышав это, поджала губы, а у матери сделался еще более безрадостный вид. При гостях мать вечно забивалась в уголок гостиной и сидела там, склонившись над рубашкой из простого льна, которую шила для отца. В разговоры она вступала неохотно, вела себя почти неприветливо. И это моя-то мать, такая учтивая с нашими соседями, которые у нее последний кусок изо рта вырвут, а после и из дома выставят.

– Людей встречают по одежке, – без обиняков объяснил дедушка, когда я наконец отважилась спросить про гостей. – Люди, что приходят в мой дом, ожидают, что моя внучка обеспечена должным образом. Твой отец не смог тебе этого дать. Когда твоя мать выходила за него, я поклялся, что не стану сыпать деньги в его дырявый карман.

Тогда мне и стало понятно, почему дедушка не приглашал при нас богатых гостей и почему не хотел, чтобы бабушка покупала мне платья с мехом и золотыми пуговицами. Он считал, что мельниковой дочке, чей наряд куплен в долг, не годится строить из себя принцессу. Не пытался подсунуть мельникову дочку в жены какому-нибудь простаку или заморочить голову жениху поумнее, который расторгнет брак, едва распознает обман.

И я на него не рассердилась. Наоборот, мне понравилась эта его холодная жесткая честность. Я гордилась тем, что он больше не стыдится звать гостей и даже хвастается мною перед ними: глядите-ка, мол, какая у меня внучка – взяла кошель с серебром, вернула кошель с золотом. Мне нравилось, как все эти гости на меня смотрят: оценивающе, будто я и есть тот самый кошель. Мне нравилось, что теперь я могу ходить с гордо поднятой головой, как и они, и чувствовать, что я это заслужила.

На кого я сердилась по-настоящему, так это на мать. Накануне нашего отъезда ее сестры с семьями, как обычно, съехались на ужин. Нас за столом собралось двенадцать человек, да еще ребятишки с шумом и гамом носились по двору. Рядом со мной сидела моя кузина Бася. Она была годом старше меня – с холеными руками и блестящими каштановыми волосами, в ожерелье и сережках, вся такая невозмутимая и изысканная. Месяц назад Бася побывала у свахи. Моя кузина скромно опускала взгляд; в ее глазах и в уголках рта начинала играть улыбка, стоило ее матери завести разговор о юноше, которого прочили ей в женихи. Юношу звали Исаак; как и Басин отец, он был ювелиром, и, похоже, умелым. Однако дедушка недоверчиво качал головой и подробно расспрашивал о нем и его деле. У Баси такие гладкие ухоженные руки. Она не знала тяжелой работы, и ее одежда ладно скроена и красиво расшита цветами и певчими птицами.

Я не завидовала Басе. Особенно сейчас – ведь я и сама могла купить себе передник с вышивкой, если бы захотела тратить на это деньги. Моя работа приносила мне радость. Но я чувствовала, как сидящая рядом мать напрягалась словно струна. Она точно хотела отгородить меня решеткой от Баси и от жизни, которую та вела.

Назавтра мы умчались на санях через лес по хрустящему морозному снежку. Для весны было холодно, но у меня был плащ с меховым подбоем, да еще три нижние юбки под платьем, да еще мы кутались в три одеяла. Так что ехали мы в тепле и уюте. Но лицо у матери было несчастное. Мы не разговаривали. Молчание стеной встало меж нами посреди темной чащи, и наконец я не выдержала и взорвалась:

– Ты хочешь, чтобы мы так и ходили нищими и голодными?!

Мать обвила меня руками, поцеловала и прошептала:

– Милая моя, милая, мне так жаль. – И негромко заплакала.

– Жаль? – переспросила я. – Чего тебе жаль? Что нам тепло, а не холодно? Что мы богаты, а не бедны? Что твоя дочь обращает серебро в золото? – И я отшатнулась от нее.

– Мне жаль видеть, что твое сердце превратилось в лед ради всего этого, – отозвалась она.

Я не ответила, только закуталась плотнее в свои одеяла. Олег понукал лошадей: поодаль меж деревьев серебрилась Зимоярова дорога. Лошади зарысили побыстрее, да только от сверкающей дороги нам было не скрыться; она так и мелькала за деревьями до самого дома. И я ее ощущала, эту дорогу, – в бок мне дул особый ветер, холоднее обычного, он льнул ко мне, пытался пробрать до самых костей. Но мне этот ветер не досаждал. Стужа внутри меня была сильнее, чем снаружи.

На следующее утро Ванда запоздала. Прибежала запыхавшаяся, взмокшая, щеки разрумянились, на чулках и на юбке налипли комья снега, словно она шла не по дороге, а по сугробам через поле.

– Зимояры в лесу! – выпалила она, пряча глаза.

Мы вышли на двор и встали перед домом. Зимоярова дорога слабо поблескивала меж деревьев – всего в какой-то четверти мили от нас.

Я не слышала, чтобы дорога подходила так близко к городку. Городские стены нас не защищали, но ведь у нас и брать-то особо было нечего. Подать мы платили зерном и шерстью; те, кто побогаче, меняли серебро на золото в большом городе, под прикрытием стен, и хранили его в тамошнем банке, как я. Иные женщины, конечно, носили золотые ожерелья или кольца – я вдруг подумала о пуговице у себя на вороте, – но даже если бы зимоярские рыцари обобрали дочиста каждый дом на главной улице, они с трудом наскребли бы маленький ларчик золота.

Колючий холод расползался из леса. Стоило опуститься на колени и поднести ладонь к земле – и руку обдавало морозом, точно неведомый великан тихо дышал где-то вдалеке. В воздухе стоял крепкий густой запах сосновых веток. Зима была в самом разгаре, но было что-то уж слишком холодно, холоднее, чем всегда. Я глянула на соседние дома: и там народ тоже высыпал на дворы и во все глаза таращился на дорогу. Панова Гавелите встретилась со мной взглядом, нахмурилась и ушла в дом, будто это я во всем виновата.

Но больше ничего не происходило, а утренние хлопоты никто не отменял. Так что один за другим мы все вернулись в дома. А не видишь дороги – так и не думаешь о ней. Я уселась за свои книги посмотреть, что там принесла Ванда за те две недели, пока нас не было. А Ванда подхватила корзину, полную зерна и черствых корок, и направилась на двор – покормить кур и собрать яйца. Мать наконец-то оставила все попытки работать на дворе, и я этому радовалась. Она сидела за столом, чистила картошку на обед и согревалась у огня. Лицо у нее успело немного округлиться, а на щеки вернулся румянец, истаявший прошлой зимой. И раз так, пусть мать бросает на меня и мои книги свои унылые взгляды. Мне все равно.

Все расчеты оказались в полном порядке, цифры сошлись как надо. Дедушка спросил меня о служанке: хороша ли она? И похвалил меня за то, что я обещала платить Ванде деньгами. «Очень неглупый ход, – сказал дедушка. – Если служанка приносит деньги тебе, а сама их в руках не держит – считай, она на пути к воровству. Пускай думает, что ее прибыль зависит от твоей прибыли».

К своей прибыли я относилась весьма серьезно. Под замком в дедушкином банке у меня лежало уже четырнадцать золотых, но это все были не мои деньги. Это было приданое матери, которое я возвращала. Отец раздал его в долг, едва они с матерью поженились; наше золото перетекло в чужие карманы, когда меня еще на свете не было. И с тех пор вернули нам так мало, что по сей день все соседи на несколько миль окрест ходили у нас в должниках. Однако при этом они чинили свои дома и амбары, покупали коров и семена на посев, выдавали замуж дочерей и помогали сыновьям встать на ноги. А меж тем моя мать голодала, а отца они гнали со двора поганой метлой. Поэтому я твердо вознамерилась заполучить назад каждую монетку и взыскать все проценты без остатка.