Они лежат на средних нарах, уставясь в окно. Потоки воды шумно плещутся о крышу, о тонкие стены барака, бьются и журчат по темным стеклам. Часто, вразнобой булькают капли в проходе между нарами.

— Бежать… — шепчет Жорка. — Теперь самый раз. Все неустроено. Натянут проволоку, установят на вышках пулеметы — тогда все, закиснем…

На нижних нарах кто-то с тоскующим сожалением вспоминает:

— Придешь, бывало, с работы. Пока умываешься — на столе щи. Только из печки, а не парят — на палец жиру поверх. Дух вкусный, на всю избу.

— Моя жинка колбасу делала. Где там магазинной!.. С чесночком…

Степан глотает тягучую слюну, ворочается: от нестроганных досок, застланных тонким истертым одеялом, болят бока.

— А я люблю сало примороженное. Тоже с чесночком…

Сверху, из-под потолка, перебивая друг друга, раздраженно кричат:

— Перестаньте! Вспомнили!..

— Какого черта бередите!

— Тут заживо гноят!

Голоса внизу стихают. А за тонкой стеной слышатся шаги. Яркий пучок света задерживается на окне. Степан и Жорка поспешно утыкаются в свернутые под головами шинели. Свет, скользя, падает, выхватывая из темноты мутную лужу с торчащими острыми камнями, рыжую, мокрую овчарку ростом с доброго теленка и гаснет. Двое в блестящих от воды клеенчатых плащах, плюхая по луже и переговариваясь, уходят.

— Вот видишь, — шепчет Жорка. — Минут двадцать прошло, не меньше.

Степан чувствует толчки сердца. Они все чаще и чаше отдаются в висках. Дождаться, когда все уснут, отогнуть гвозди, выставить раму… А куда бежать?

Вчера ночью пароход неожиданно остановился. После суетливого топота ног на палубе открылся люк. Под проливным дождем их загнали в железную баржу-корыто. «Э-эй!» — сипло крикнул буксир, вытягивая из черной, как деготь, воды трос.

Зло шипел и подсвистывал пронзительный ветер, шумел дождь, а слева надвигались и таяли черные нагромождения гор. Пленные с ужасом смотрели в осевшее небо, из которого лились сплошные потоки воды. А буксир неутомимо сопел и вздыхал, бурунил черную воду и предостерегающе покрикивал. Наконец, в свете прожектора показалась высокая скала и сиротливо прижавшийся к ней сарай на сваях. В распахнутых дверях стояли в ожидании военные моряки. Буксир застопорил ход, баржа ткнулась о сваи.

В темном сарае свистел ветер, а под полом яростно бились волны, и холодные брызги залетали через щели. Жорка и Степан жались друг к другу. Но все бесполезно: дрожь колотила так, что зубы беспрестанно стучали. Ночь тянулась нескончаемо.

Хмурое утро ничего не изменило По мосткам, перекинутым от сарая к берегу, согреваясь, бегали моряки, толкали друг друга под бока. Посматривая на дрожащих, сбившихся в толпу пленных, спрашивали:

— Гут, русский? Корошо?

И только когда блеклый день незаметно переходил в вечерние сумерки, их выгнали из сарая. Море гулко билось о скалы. Над седыми гребешками волн стонали и плакали чайки. На вершине ближней горы ветер безжалостно терзал молодую березку.

Окруженные моряками в черной униформе пленные поднялись по каменистой тропе на пригорок. Отсюда открылся вид на чашеобразную долину с пологими склонами, на которых то там, то здесь виднелись среди хвойной зелени дома. А в самом низу, на дне долины, — круглая яма и прямоугольники бараков грязного цвета.

У ворот с небольшим караульным помещением колонну дожидался унтер-офицер. В накинутом на плечи черном плаще он, подрыгивая тонкой ногой, улыбался. По лакированному козырьку большой фуражки одна за одной скользили дождевые капли. Проходя вдоль колонны, он хмыкнул:

— Знаю… Бежать собираетесь? Не выйдет! Вода кругом. А кто попытается — схватит свинец! За общение с местным населением тоже свинец! Вот так!

Не подымая высоко головы, чтобы не стукнуться о верхние нары, Степан, пятясь, спускается на залитый водою пол, выходит в коридор. Там тоже вода. Сонные люди бродят в ней, отыскивая в кромешной темноте бочку-парашу. От ужасного зловония сперло дыхание, закружилась голова.

Степан возвращается. Комната угловая, поэтому в конце прохода между нарами окно. Выскочив из него, можно укрыться за тамбуром, потом перебежать к соседнему бараку, за которым колья с одним рядом наспех натянутой проволоки, откос более пологий, чем в других местах, скалы, несколько домов и, кажется, лес. Только бы попасть в него, а там… Что там? Если, в самом деле, кругом вода, то в лесу надолго не укроешься. Возможно, унтер врет — их привезли не на остров. Тогда что за лес? Куда можно им выйти? Бежать… Бежать можно только один раз. В этом-то унтер прав — для русских свинца они не жалеют.

Степан осторожно подходит к окну. Ему хочется пощупать гвозди, удерживающие раму. Податливы ли? Протянув руку, Степан замечает две прилипшие к стене тени. Что за люди? Почему они здесь? Степан не сразу соображает, как поступить.

— Не спится? — растерянно спрашивает он.

Одна из теней качнулась. — Степан узнает Федора, соседа по трюму.

— А-а… — лениво отзывается Бойков. — До сна ли…

Второго Степан тоже узнает — это невысокий пленный, о котором говорят, что он танкист. С вечера они долго стояли у окна, потом лежали вместе на нарах, а теперь опять вот у окна.

Степан молчит, и те двое молчат. Степан медленно, ожидая, что ему вот-вот что-нибудь скажут, поворачивается, идет к нарам. Взбираясь на место, он слышит тихий голос Федора.

— Смотри, дело хозяйское. Я не сторонник… Надо искать иное…

— Э, самоутешение!.. — пробасил танкист, будто отмахиваясь. — Ты что? Уж не на удочку ли того очкастого клюнул? Ему что?.. Ветер в спину…

Жорка подвинулся, освобождая место, горячо зашептал в ухо Степана:

— Больше не проходили. Наверное, в караулке отсиживаются. Охота ли мокнуть. Погода будто по нашему заказу. Бежим?

— Куда?

— Не прикидывайся дурачком. Трусишь? Я так и знал… — Жорка сопит. Степану обидно. А, возможно, Жорка прав — он действительно трусит. Поэтому выискивает причины. В таких случаях всегда оправдываются, чтобы совесть не мучила. Нет, бежать следует наверняка, а не для того, чтобы, выскочив за проволоку, схватить пулю.

— Подождем, скоро должны выгнать на работу. Посмотрим…

Жорка приподнимается на локтях.

— Нельзя ждать! Пойми, голова! Тут два пути. Бежать или к ним в услужение идти.

— Последнее, по-моему, больше подходит. В твоем характере.

— Пошел к черту! — вскидывается Жорка. — Если я там иногда… Так там свои, друзья… И нечего равнять… За окном опять проходит патруль.

Дождь, кажется, усилился.

Под утро сопение и храп в угловой комнате смешивались со стоном, невнятным бормотанием, бульканием воды.

— Маша! Не уходи!.. Куда ты?

— Пайка!.. Где пайка? Отдайте!..

Ветер в обнимку с дождем бешено носился по крыше, бил в стены барака, плескал водой в окна. А когда улетал, сквозь шум дождя доносилось приглушенное рычание моря. И вдруг лопнули один за другим выстрелы. На дворе послышались суматошные крики и булькающий по лужам топот, собачье рычание и лай, завспыхивали то там, то здесь фонари. А через несколько минут немцы ворвались в угловую комнату.

— Антретен![2]

— Шнель! Шнель! Меньш!

Сонные пленные неохотно поворачивались головами к проходу, щурились от света направленных на них со всех сторон электрических фонарей.

— Строиться, морды! — Зайцев угрожающе размахивал кулаками.

— Шнель! Бистро! — широкоплечий моряк рванул пленного за шиворот. Тот мешком свалился на залитый водою пол. Пока поднимался, Зайцев с брезгливой гримасой на красивом лице пнул его в мокрый зад.

— В строй, говорят! Морды!..

Соскочив с нар, Степан заметил, что половинки рам прислонены к стене, а в черном проеме окна выставилась лобастая морда овчарки. Оскалив белые шилья зубов, рвется, хрипит.

«Ушли! — мысленно ахнул Степан. — Неужели Жорка? Нет, он здесь. И Федор здесь. Значит тот, танкист… Кто же с ним? Один?»