Когда Федор доходит до Егора, Антон вскакивает. Топнув ногой, он, опережая Бойкова, выкрикивает:
— Оставить!
Антону совсем не жаль Егора. Черт с ним, пусть поишачит, морда… Силы хватит, накопил… Антоном движет чувство противоречия, желание возразить Бойкову, настоять на своем.
У Федора на лице удивление. Он пожимает плечами.
— Оставить! — упрямо повторяет Антон.
Федор поворачивается к врачу.
— Господин обер-лейтенант сегодня высказал удивление, что русские истязают друг друга. Как я, говорит, могу требовать от немцев прекращения издевательств, если русские сами издеваются…
Садовников щурится.
— Правильно сказал. А Егор, по-моему, без издевательств не может. Садист…
— Сможет! — стоит на своем Антон. — Я потребую…
— Если так, давай оставим. Не возражаю… Посмотрим… Вместе пойдем объявлять?
Антон досадливо отмахивается. Объявлять приказ, который отменяет его повседневные требования? Смешно, если не глупо. Нет, пусть это делает любимчик коменданта. Как все обернулось. Сумел подмазаться, стерва…
Федор только этого ждал. Зажав в руке список, он идет в барак. За дверями Федор проверяет, застегнут ли на все пуговицы френч, поправляет пилотку, придает лицу строгий, начальственный вид. Сейчас он их огорошит. Паразиты!.. Настал великий пост… Заноете…
В полицайской было жарко, как в паркой, и душно. Некоторые из полицаев и «лагерных придурков», разомлев от жары, спали, другие вяло переговаривались. Около остывающей печки сохли, разложенные на скамейке и табуретках, портянки и пилотки, ботинки и сапоги, френчи и шинели. За столом сидели лишь двое — Яшка Глист и Егор. Глист перебирал в картонном ящике тюбики масляной краски, а Егор с ложкой в руке склонился над «парашей». Равнодушно взглянув на Федора, они продолжали заниматься своими делами.
Федор, остановись посреди комнаты, набрал в себя воздуха и крикнул во всю силу легких:
— Подъем!
На всех трех этажах нар лениво зашевелились, поднялись головы с всклокоченными волосами. Что там еще за подъем? Что надо?
— Приказ господина коменданта обер-лейтенанта Керна! — торжественно пропел Федор.
Егор положил ложку, отодвинул «парашу». Яшка Глист встал с тюбиком в руке. Из темноты нижних нар выставились похожие один на другого Лукьян Никифорович и Тарас Остапович.
Приказ слушают с нарастающим удивлением. Яшка Глист, узнав, что утром ему предстоит отправиться в яму, выронил тюбик. Стараясь унять дрожь в руках, Яшка прижимает их к груди, но руки все равно дрожат и дрожат. Егор встает со скамейки и, полусогнутый, неуклюжий, похожий на орангутанга, подступает к Федору.
Как только Федор смолкает, в комнате поднимается невообразимый гвалт. Одни соскакивают в подштанниках с нар, другие поспешно напяливают штаны. Каморные Крысы оказались проворнее всех. Они уже юлят около Федора, заглядывают в лицо:
— А как же нам, господин переводчик? — заискивающе спрашивает Лукьян Никифорович.
— Да, как нам? — повторяет Тарас Остапович. — Господин переводчик…
— Я не переводчик, а такой же комендант, как Антон.
— Извините, господин комендант… Не знал… Кто же из нас останется?
— Это что же, надсмешка? — басит Егор. — Как я пойду в комнату? Это не шутка!.. Придумали…
— Господин комендант, у меня сердце… Оставьте в кладовой. Прошу вас…
— У меня тоже сердце… Не надо, Лукьян Никифорович, прикидываться. Стыдно так, бессовестно…
— Я вовсе не прикидываюсь, Тарас Остапович! Конечно…
— Нет, прикидываешься!
— А я, говорю, не прикидываюсь! Вот к врачу схожу…
— Прикидываешься! Прикидываешься! — твердит с отчаянием Тарас Остапович.
Неразлучные друзья, единомышленники так озлобились, что готовы царапать друг друга.
— Гад буду, чтоб я пошел!.. — гудит, как в бочку, Егор.
Федору трудно удержать в себе торжество. Так хочется от души рассмеяться, сказать: «Эх вы, твари ползучие!..» Но вместо этого Федор окидывает строгим взглядом обступивших его полицаев, молча трясущегося Яшку Глиста, злобно шипящих друг на друга Каморных Крыс и говорит не допускающим возражений голосом:
— Приказ господина коменданта обер-лейтенанта Керна не обсуждается, а выполняется! Кто остался в полицаях— забирает постели и расходится по своим комнатам! Через полчаса проверю!
5
Как-то санитар спросил у Садовникова:
— Олег Петрович, в шахматы колысь играли?
— Что это тебе на ум взбрело? — удивился Садовников.
— Играли чи ни? — настойчиво допытывался Иван с какой-то непонятной для Садовникова улыбкой.
— Играл… Правда, не ахти как, но играл.
— Гарно и не трэба. Так, лишь бы пересунуть эти самые… хфигуры. Больше ничого не трэба.
— Да в чем дело?
— Потим побачитэ… Надоила мне ца канитель. Хиба це маскировка? А вот шахматы — да…
И вот Олег Петрович и Бойков обновляют шахматы. А санитар нет-нет да выглянет из-за одеяла-занавески, чтобы еще раз полюбоваться своим трудом. Немалых хлопот стоили ему эти шахматы. Из принесенных по его заказу со стройки березовых чурочек он терпеливо вырезал фигуру за фигурой, раскрашивал их и доску огрызком химического карандаша, смазывал для блеска рыбьим жиром… Получилось неплохо. Правда, кони смахивают на нечто среднее между свиньей и гусем, но разве в этом суть. Суть в том, что теперь Олег Петрович может сколько ему вздумается беседовать с Федором, Никифором Бакумовым или своим земляком Степаном. И никаких подозрений. Что тут особенного? Да старик комендант только диву дастся. Русские играют в шахматы!
— Значит, ты сюда? Понятно… — подперев большим пальцем подбородок. Олег Петрович задумывается, — Так… Времени прошло порядочно, а сделано? Мало сделано, Федор. Что ж, я, пожалуй, рокирнусь. Вот так… Ходи… Плохо используем благоприятную обстановку. Никифор никак не подберет ключи к Цыгану. Да и с норвежцами как-то не получается. Так ходи!
— Сейчас… Дай подумать… — Федор берет двумя пальцами «фиолетового» слона, переставляет. — Осторожничаем мы. Забываем, после Сталинграда немцы стали уже не те. Теперь они опустили крылья.
— Ну, это ты брось!..
— Не брось, а точно говорю. Ты в яме не бываешь, а я вижу… Только Овчарка бесится. Еще злей стал. Брат у него в Сталинграде накрылся. Капуста говорил… Ты пошел?
— Да, вот этой пешкой…
Федор сейчас же отвечает ходом коня и говорит, не отрывая взгляда от фигур.
— А с денщиком я не валандался бы. Враз бы расколол сопляка.
— Это как же?
— Очень просто… После одного разговора в темном углу он станет ходить по струнке. Любое поручение выполнит.
— Уверен? — Садовников выпрямляется на табурете.
— Абсолютно. Больше ему ничего не остается… Надо как-то заглаживать старые грехи… Он не дурак. Понимает, откуда ветер тянет…
У врача ползет вверх левая бровь. Он снимает очки и встает из-за стола.
— Такие разговоры для меня нож острый. Честное слово!.. Шапкозакидательство никогда не приносило пользы. Так можно все погубить.
— А что губить? — снизу Федор вызывающе заглядывает в лицо врача. — Сам говоришь — ничего не сделали.
— И не сделаем при таком отношении… А головами поплатиться можем… Да, очень даже просто…
Из коридора слышатся неторопливые шаги. Они все ближе и ближе. Садовников поспешно садится, склоняется над доской.
— Чей ход?
— А черт его знает… — обиженно ворчит Федор. — Ходи ты…
Врач почти наобум переставляет фигуру. Так же наобум отвечает Федор. Садовников делает вид, что он весь ушел в игру. Не оборачиваясь на скрип двери и приближающиеся шаги, он думает: «Кто пожаловал?»
— О, забавляетесь! — говорит Бакумов. В его хрипловатом от простуды голосе удивление и еще что-то такое, чего Садовников сразу не может понять. Олег Петрович косится на Бакумова, который стоит в конце стола. В округлых глазах врач замечает блеск, который бывает, когда человек затаил в себе радость.
— Иван вот маскировку придумал, — говорит Олег Петрович, точно оправдываясь.
