— Зря так, господин полицай… Все мы тут одним миром мазаны…

— Опять по мою душу? — спрашивает Федора Антон, стаскивая с ноги сапог. — Ох, и надоел ты…

— Так давай отложим… — Федор отворачивается от денщика. — Как-никак воскресенье…

— Нет! Надо… — Антон стягивает второй сапог, на сапоги бросает портянки и садится на топчан, поджав ноги калачиком. — Аркадий, хочешь немецкий поштурмовать? Вот учитель! В голове не мякина… И шлангом орудует неплохо…

Антон улыбается, ободряюще подмигивает денщику, дескать, брось обращать внимание на каждого, я всегда поддержу…

Федор, нагнув голову, молча садится к столу. А Садовников, пользуясь моментом, незаметно выходит. Уже из коридора он слышит Аркашку.

— Ни к чему мне это… Со мной сам господин унтер-офицер занимается…

— Да ну? — удивляется Антон.

— Точно!.. Почти каждый вечер…

…В приемной Садовников подумал, зачем он сюда пришел. Да, чтобы встретиться с Бакумовым… Как тот ощетинился на Бойкова. А Федору обязательно надо задеть… Командирские замашки… Привык действовать в открытую… Ну и денщик!.. Орешек…

Бакумов пришел, когда окна стали нежно-фиолетовыми, а в углах комнаты накапливалась темнота. С каждой минутой она становилась гуще, черней.

— Занимаются? — спросил Бакумов.

Садовников утвердительно кивнул. Он с участием смотрел в синеватое, все в пупырышках лицо Бакумова. Передрог он, никак отойти не может.

— Ну, и поливает сегодня… — говорит Бакумов. — У нас совсем иные дожди. Наши, как полонез Огинского…

— В лирику ударился. Вирши, случайно, не плел?

Бакумов устало улыбается.

— Был такой грех… Печатался иногда. Я и тут сочинил. Хочешь?..

— Потом как-нибудь… Что нового? Как в Сталинграде?

— Не знаю. Норвежцы оживленные… А почему — неизвестно.

— Плохо, — вздохнул Садовников. — Я дал задание Степану… Федор… Но полицаям норвежцы, конечно, не доверяют. Надо установить связь.

— Понимаю, что надо… — соглашается Бакумов.

— Поиски во всех направлениях. Осторожные, конечно… Помоги Степану…

— Обязательно… Мы уже пытались… Немца он хорошего нашел. Вахтман…

Садовников рассказывает о поведении Аркашки и загадочных намеках его земляка. Бакумов, тяжело навалясь грудью на стол, слушает. Когда Садовников замолкает, Бакумов тоже молчит, думает. В тишине особенно громко бухают по коридору колодки-долбленки. Наверное, больной по нужде…

— Осторожней с ним. Как бы не напороться, — советует Бакумов и опять думает. — А что, если зайти с другого конца? С Цыгана начать? Я с ним немного знаком.

Теперь Садовников больше думает, а Бакумов ждет, не спуская с него взгляда. Врач снимает очки и волчком крутит их на столе.

— Это дело… Признаться, я тоже пытался… Пока впустую. Попробуй ты, Никифор. Только сам не влети…

Степан, стоя у окна, наблюдает за Цыганом. Как можно! Вот только что умер человек. Цыган сам помог санитару вынести труп, а теперь он, спустя несколько минут, как ни в чем не бывало шлифует кольцо.

Для удобства кольцо надето на аккуратно выстроганную палочку, напоминающую палец. Согнувшись в дугу, Цыган трет его то о шинель, то о штаны на коленях, выставляет для проверки на свет. Кольцо сверкает не хуже, чем в ювелирном магазине.

На лице Цыгана выражение упрямой настойчивости. Ясно, он не отступится, пока не сделает. Возможно, так и надо? Нельзя допускать, чтобы душа оставалась пустой. Цыган вот занимает себя. Невелика цель, но все-таки цель. И у него, Степана, есть теперь большая цель. А без нее невыносимо тяжело, мысли всякие терзают…

С верхних нар спускается Васек. Заправясь баландой, которой здесь выдали с половинной добавкой, он ободрился, опять засверкали его белые, плотно подогнанные друг к другу зубы. Даже смерть, которая только что побывала в комнате, к удивлению Степана, не расстроила его. Он махнул рукой: «Все там будем. Если уж она наметится — не увильнешь».

Васек не спеша подходит к Цыгану, изучающе наблюдает за его работой, восхищенно хмыкает. А тот, знай свое, трет и с опаской поглядывает на дверь.

— Мне тоже норвег кольцо заказал, — говорит Васек.

— Сделал?

— Нет, — сожалеет Васек.

— Так делай, пока свободный. Камрада порадуешь. Им очень приятно память от русских иметь. И самому перепадет. Мне один селедки копченой дал. Не меньше килограмма. Жирная…

— И рад бы в рай, да грехи мешают. Легко сказать «делай». Сроду я ими не занимался. А потом ни инструмента, ни материала…

Цыган, спрятав палочку с кольцом под матрац, слез с нар, расправил плечи, потянулся.

— Онемело все. Сидишь, как в клетке… Инструментом я тебе, сынок, помогу. Все, что надо — молоточек, пробойник, напильник, шкурка наждачная… И материалу одолжу. Мне норвег ложку подарил из мельхиора. Мягкий и блеску много. А насчет умения вот что скажу: мы дома многое не умели, потому как не брались, нужды не было. А так наш человек все сможет, если захочет. Я вот кондитер. Всю жизнь конфетами да сдобой всякой занимался. Напильника в руках не держал. А делаю. И мундштук наборный смастрячу, и портсигар, и птичку любого фасона. Глаза страшат, а руки делают. В кольце главное — расклепать. Остальное легче пойдет и без стука. А расклепывать лучше всего в умывальнике. Там все с шумом воды сливается, особенно, если побольше вентилей открыть.

Васек толкает в бок Степана, смеется с детским добродушием. Кольцо будет, он сделает. Придется, конечно, повозиться, да ничего, уважит норвежцу. А копченая селедка вкусная, без хлеба идет за милую душу.

Сладкие мечты Васька прерываются неожиданным появлением денщика. Цыган встречает его радушно.

— Здравствуй, землячок!

И уважительно жмет поданную денщиком руку. А Васек, хотя и уверяет, что много повидал за свою короткую жизнь, хватил горького до слез, но хитрить, маскировать свое отношение к человеку он не научился. Васек моментально становится похожим на кота, который внезапно нос к носу встретился со своим исконным врагом. Глаза его вспыхивают ненавистью, пальцы сжимаются в кулаки, сам он весь напрягся и, кажется, вот-вот бросится на предателя.

Цыган смотрит на Васька сначала с недоумением, потом, хлопнув себя по бедрам, смеется.

— Тю вы, сошлись! Да хватит тебе! — Цыган берет Васька за руку, но тот со злостью вырывает ее и уходит из комнаты.

Мрачный, как туча, Васек отправляется в барак.

В коридоре идет торг, живой и примитивный. Денег, конечно, тут и в помине нет. Меновым знаком служат сигареты. Пайка хлеба приравнивается к двум сигаретам, черпак баланды — к одной.

Основным поставщиком баланды являются полицаи. За ними тянутся повара, портные и другие «лагерные придурки». Отъевшись на подачках заказчиков, «гонит» на курево свою баланду Яшка Глист. «Крысы», хотя и не курят, но так же обменивают баланду на сигареты, часть из которых они пускают на хлеб, а часть копят на черный день: ведь судьба пленных, даже союзников великой Германии, похожа на лисий хвост — мотается во все стороны.

Среди рядовых «тружеников» ямы находятся «гастрономы», которые предпочитают обменить сбереженную с утра половину пайки хлеба на порцию баланды: «ее хоть в желудке чувствуешь». И, наоборот, бывают желающие получить вместо баланды хлеб: «хотя он с опилками, но все-таки хлеб, а не вода».

Выкурить сигарету, которая стоит половину суточной нормы хлеба, — роскошь более чем непозволительная. Поэтому большинство пленных или совсем бросило курить или курит от случая к случаю, когда перепадет от норвежца обжигающий губы «чинарик». Однако у некоторых страсть к табаку оказалась всесильной. В жертву ей они ежедневно отрывают от себя хлеб или баланду. Ходит такой по «базару», а сам качается от слабости, глаза блуждают, с трудом выговаривает слова:

— Курево? У кого курево?

Общение с норвежцами оживило торговлю. На «базаре» стала появляться соленая и копченая сельдь, белые пухлые ломтики отвареной трески, вареные картофелины. А вот сутулый с остро выпирающимися лопатками пленный подбрасывает на ладони небольшую плоскую баночку.