Дверь открылась. Кто-то тяжело, с сопением, ворчанием переступил порог. Анна Ивановна отряхнула руки от муки и пошла в прихожую.

Растрепанная Алена с синяками и ссадинами на лице стояла не одна. Рядом высился тощий, похожий на гвоздь, мужчина лет пятидесяти.

Анна Ивановна взялась обеими руками за голову. Но не заголосила, не зарыдала. Взглядом окинула внучку, потом незнакомца, потом снова внучку.

Алена откашлялась и хрипло проговорила:

– Баб, надо бы капюшон зашить, его порвали. Ты поможешь?

Анна Ивановна окончательно пришла в себя.

– Чей? Твой или нашего гостя?

– Его Сан Саныч зовут. Мы сегодня познакомились.

– Давайте я погляжу.

Анна Ивановна протянула руку к куртке гостя и добавила строго:

– А вы пока вымойте руки и идите на кухню.

Мужчина шумно вдохнул воздух.

– Вкусно пахнет. Печете?

– Да. И вы как раз вовремя.

Алена открыла Сан Санычу дверь в санузел (у Кузнецовых он был совмещенный и все равно довольно тесный), шагнула к старушке и обняла, всем телом прижалась. Пристроила пострадавшее лицо к виску Анны Ивановны, засопела.

– Что случилось? Я очень напугалась.

– Я тоже. Но… там оказался Сан Саныч, и… все хорошо.

– Где там?

– В Ромашкове. Я к Ленке ездила.

Ленкины родители жили на отшибе, у полей и леса.

В ванной шумно сопел мужчина. Лилась вода. Анна Ивановна постучала в дверь и каркающим голосом посоветовала взять любое полотенце. Белое, желтое или розовое. Все чистые. Она их утром только повесила.

– Угу.

Он вышел, занял собой, хоть вроде и тощий, весь их узкий коридор. А внучка, наоборот, улизнула в ванную.

Анна Ивановна пошла впереди гостя и вдруг спохватилась:

– Тапочки! Я не предложила вам тапочки. Но… боюсь, у нас нет подходящего размера.

Кузнецовы, может, и не были самыми красивыми женщинами в мире, но гордились маленькими ножками. Даже у рослой крепкой Аленки лапка хоть и была больше бабушкиной и маминой, но меньше, чем у всех ее подруг. Тридцать шесть с половиной.

А Наташа и сама Анна Ивановна, пока ноги не испортили возрастные шишки-узлы, обе носили тридцать пять с половиной. Почти тридцать шесть. Это при том, что роста обе среднего, не Дюймовочки.

Задребезжал телефон. Анна Ивановна показала гостю стул, сказала, мол, извините и ответила.

В трубке послышался сильный, совсем не старый голос Веры. Подруга говорила, что Анне несказанно повезло. Матушка Елизавета не только сама помолилась, но еще и монахинь позвала. Вместе впятером почитали. И она думает, что все будет хорошо.

Тут подругу отвлекли – травница работала с утра до ночи как пчелка, буквально минуты свободной не имела. Она попрощалась, сказала – с Богом – и отключилась.

Анна Ивановна увидела, что Сан Саныч смотрит на нее настороженно, с недоумением.

– Молились, значит. За вас и за внучку?

Бабушка честно кивнула.

– Да. Такой страх накатил, такая жуть. Ну я и сама, и Веру, вернее Машу, попросила.

– Угу. Понял.

– А что случилось-то? Я же вижу, но…

В кухню ворвалась Алена. Уселась на другом конце стола, с ногами, как любила. Она переплела короткую растрепанную косу. Обработала ссадины йодом и теперь напоминала какого-нибудь вояку из боевика, который лицо красит перед битвой.

– Я сама расскажу.

Поссорилась с Ленкой, пошла назад на электричку одна. И не через поселок. Решила срезать. Торопыга.

Ясный день. Светло. За поворотом, когда она уже углубилась в лес, встретились двое. Напали сразу, без лишних слов. Но она каким-то чудом вырвалась. Минус шапка и сумка. Даже не помнит, как и когда их уронила или отняли. Припустила бегом. Через елки, кусты. Показала на свое расцарапанное лицо. Выскочила на параллельную тропу.

А они следом…

Анна Ивановна понимала, что все закончилось хорошо. Вот же внучка рядом, на кухне. И не рыдает. Но сердце колотилось как бешеное.

Алена бежала и понимала, что не успеет. Впереди открытое поле. Догонят точно.

Показалось еще, что словно дымка какая-то.

– Прикинь, Ба, за мной эти козлы топают, несутся. Совсем близко. А я вижу, красотища. И свет особенный. Будто отфотошопили.

Сан Саныч же всегда ходил на электричку привычным маршрутом. В этот раз тоже. Но вдруг остановился. Не понял, почему. Захотелось свернуть, сделать крюк. Благо время позволяло.

Он прошел метров двадцать назад и вывернул к полю, по которому улепетывала Алена. Как зайчик, подумал он. Как зайчик, которого гонят волки.

– Баб, у них был нож.

– И?

Сан Саныч полез в карман, достал, положил на стол.

– Отнял. Ну и накостылял им, само собой. Сбежали. Мне ж за ними не гнаться. Решил внучку вашу до платформы проводить. А она вцепилась, как клещ. Что ей страшно. Вот и… даже к вам, домой.

Анна Ивановна не встала на колени. Не принялась целовать разбитые, грубые, в мозолях руки внучкиного спасителя.

Она просто чуть прикоснулась к ним своими двумя морщинистыми сухими лапками. Потом обняла мужчину как родного.

Отстранилась. Перекрестила. Сказала с глухой решимостью:

– Веру. Ох. Машу попрошу вас в ее помянник внести. Чтобы утром она о вашем здравии молилась. И сама тоже буду. Что я еще могу, дура старая? Чем вас отблагодарить?

– Баб!

Подорвалась с места Алена, ломая торжественность момента.

– Баб! Шарлотка горит!!!

Позже после короткой суматохи они соскоблили темную корочку по бокам немного пострадавшей выпечки. И ели вкуснейший на свете пирог. Пили чай с молоком. Потом явилась Наташа. Увидела лицо дочери, но начать орать не успела. Анна Ивановна утащила дочь в комнату, торопливым шепотом все объяснила.

Наташа пробовала совать Сан Санычу деньги. Он обиделся.

Анна Ивановна посадила дочь штопать капюшон защитника. Собрала ему с собой кексы, половину шарлотки. Положила пару пачек чая.

Спросила – что еще?

Бедно, хоть и тепло одетый-обутый в довольно чистое, но латаное-перелатаное, он смущался и отнекивался.

Позже все вместе ели овсяную кашу. Ничего, что поверх сладкого, – хорошо пошла. Анна Ивановна из комнаты еще раз хотела набрать Маше. Но подружка была занята. И поговорить, рассказать не получилось.

До платформы Сан Саныча отправилась провожать Наташа.

Перед сном Алену уже глубоко ночью затрясло. Она замерзла, стала плакать. Анна Ивановна хлопотала. Завернула в одеяло, дала чаю с малиной. Села рядом. Обняла.

Внучка пищала, скулила и жаловалась, как ей было страшно. Бабушка, сама ребенок войны, хорошо понимала девочку. Очень хорошо. Пару часов сидели в обнимку.

Анна Ивановна рассказывала про свою маму, про не вернувшегося с войны папу – прабабушку и прадедушку Алены. Про жизнь в пятидесятые. Как решила стать учительницей.

Как познакомилась, когда думала, что ее поезд уже ушел, со своим мужем. Алена не перебивала. Она смутно помнила, что дедушка-водитель давным-давно погиб в аварии, но что спас при этом беременную женщину с ребенком, нырял в реку за тонувшей машиной – не знала.

Когда Алена заснула, Анна Ивановна унесла чашку. Поблагодарила Матронушку за помощь, все же оглядываясь на дверь, не услышит ли Наташа, не решит ли дочь, что у матери крыша едет. На сердце было тепло. И это мягкое, робкое чувство сохранилось следующим утром.

Кузнецовы не просто стали меньше ругаться – почти совсем прекратили. По оценке Алены, процентов на семьдесят.

P. S. Сан Саныча они больше не видели. Так волновались, что в суматохе не спросили фамилию, адрес, телефон.

И ничего не удалось о нем узнать. Алена искала в Ромашкове. Пыталась расспрашивать людей, но глухо. То ли он назвался ненастоящим именем, то ли жилье снимает. Поэтому даже с помощью участкового не смогли ничего выяснить про спасителя.

Алена не стала верующей. Но цеплять бабушку прекратила. Наташа ездила в монастырь к Матронушке, попала на послушание. Мыла, чистила, мела. Вернулась на подгибающихся от усталости ногах, но в хорошем настроении. Привезла маме платок с изображением Святой.