XXXIV.

Писатель Бубновъ, - всегда съ удовольствiемъ отмeчавшiй, сколь много выдающихся литературныхъ именъ двадцатаго вeка начинается на букву "б", былъ плотный, тридцатилeтнiй, уже лысый мужчина съ огромнымъ лбомъ, глубокими глазницами и квадратнымъ подбородкомъ. Онъ курилъ трубку, сильно вбирая щеки при каждой затяжкe, - носилъ старый черный галстукъ бантикомъ и считалъ Мартына франтомъ и европейцемъ. Мартына же плeняла его напористая круглая рeчь и вполнe заслуженная писательская слава. Начавъ писать уже заграницей, Бубновъ за три года выпустилъ три прекрасныхъ книги, писалъ четвертую, героемъ ея былъ Христофоръ Колумбъ - или, точнeе, русскiй дьякъ, чудесно попавшiй матросомъ на одну изъ колумбовыхъ каравеллъ, - а такъ какъ Бубновъ не зналъ ни одного языка, кромe {162} русскаго, то для собиранiя нeкоторыхъ матерiаловъ, имeвшихся въ Государственной библiотекe, охотно бралъ съ собою Мартына, когда тотъ бывалъ свободенъ. Нeмецкимъ Мартынъ владeлъ плоховато и потому радовался, если текстъ попадался французскiй, англiйскiй, или - еще лучше - итальянскiй: этотъ языкъ онъ зналъ, правда, еще хуже нeмецкаго, но небольшое свое знанiе особенно цeнилъ, памятуя, какъ съ меланхолическимъ Тэдди переводилъ Данте. У Бубнова бывали писатели, журналисты, прыщеватые молодые поэты, - все это были люди, по мнeнiю Бубнова, средняго таланта, и онъ праведно царилъ среди нихъ, выслушивалъ, прикрывъ ладонью глаза, очередное стихотворенiе о тоскe по родинe или о Петербургe (съ непремeннымъ присутствiемъ Мeднаго Всадника) и затeмъ говорилъ, тиская бритый подбородокъ: "Да, хорошо"; и повторялъ, уставившись блeдно-карими, немного собачьими, глазами въ одну точку: "Хорошо", съ менeе убeдительнымъ оттeнкомъ; и, снова перемeнивъ направленiе взгляда, говорилъ: "Не плохо"; а затeмъ: "Только, знаете, слишкомъ у васъ Петербургъ портативный"; и постепенно снижая сужденiе, доходилъ до того, что глухо, со вздохомъ, бормоталъ: "Все это не то, все это не нужно", и удрученно моталъ головой, и вдругъ, съ блескомъ, съ восторгомъ, разрeшался стихомъ изъ Пушкина, - и, когда однажды молодой поэтъ, обидeвшись, возразилъ: "То Пушкинъ, а это я", - Бубновъ подумалъ и сказалъ: "А все-таки у васъ хуже". Случалось, впрочемъ, что чья-нибудь вещь была дeйствительно хороша, и Бубновъ, - особенно, если вещь была написана прозой, - дeлался необыкновенно мрачнымъ и нeсколько дней пребывалъ {163} не въ духахъ. Съ Мартыномъ, который, кромe писемъ къ матери, ничего не писалъ, (и былъ за это прозванъ однимъ острословомъ "наша мадамъ де-Севинье"), Бубновъ дружилъ искренно и безбоязненно, и разъ даже, послe третьей кружки пильзнера, весь налитой свeтлымъ пивомъ, весь тугой и прозрачный, мечтательно заговорилъ (и это напомнило Яйлу, костеръ) о дeвушкe, у которой поетъ душа, поютъ глаза, и кожа блeдна, какъ дорогой фарфоръ, - и затeмъ свирeпо глянулъ на Мартына и сказалъ: "Да, это пошло, сладко, отвратительно, фу... презирай меня, пускай я бездарь, но я ее люблю. Ея имя, какъ куполъ, какъ свистъ голубиныхъ крылъ, я вижу свeтъ въ ея имени, особый свeтъ, "кана-инумъ" старыхъ хадирскихъ мудрецовъ, - свeтъ оттуда, съ востока, - о, это большая тайна, страшная тайна"; и уже истошнымъ шопотомъ: "Женская прелесть страшна, - ты понимаешь меня, - страшна. И туфельки у нея стоптаны, стоптаны..."

Мартынъ стeснялся и молча кивалъ. Съ Бубновымъ онъ всегда чувствовалъ себя странно, немного какъ во снe, - и какъ-то несовсeмъ довeрялъ ни ему, ни хадирскимъ старцамъ. Другiе Сонины знакомые, какъ, напримeръ, веселый зубастый Каллистратовъ, бывшiй офицеръ, теперь занимавшiйся автомобильнымъ извозомъ, или милая, бeлая, полногрудая Веретенникова, игравшая на гитарe и пeвшая звучнымъ контральто "Есть на Волгe утесъ", или молодой Iоголевичъ, умный, ехидный, малоразговорчивый юноша въ роговыхъ очкахъ, читавшiй Пруста и Джойса, были куда проще Бубнова. Къ этимъ Сонинымъ друзьямъ примeшивались и пожилые знакомые ея родителей, - все люди почтенные, общественные, чистые, вполнe достойные {164} будущаго некролога въ сто кристальныхъ строкъ. Но, когда, въ iюльскiй день, отъ разрыва сердца умеръ на улицe, охнувъ и грузно упавъ ничкомъ, старый Iоголевичъ, и въ русскихъ газетахъ было очень много о незамeнимой утратe и подлинномъ труженикe, и Михаилъ Платоновичъ, съ портфелемъ подмышкой, шелъ одинъ изъ первыхъ за гробомъ, среди розъ и чернаго мрамора еврейскихъ могилъ, Мартыну казалось, что слова некролога "пламенeлъ любовью къ Россiи" или "всегда держалъ высоко перо" какъ-то унижаютъ покойнаго тeмъ, что они же, эти слова могли быть примeнены и къ Зиланову, и къ самому маститому автору некролога. Мартыну было больше всего жаль своеобразiя покойнаго, дeйствительно незамeнимаго, - его жестовъ, бороды, лeпныхъ морщинъ, неожиданной застeнчивой улыбки, и пиджачной пуговицы, висeвшей на ниткe, и манеры всeмъ языкомъ лизнуть марку, прежде, чeмъ ее налeпить на конвертъ да хлопнуть по ней кулакомъ. Это было въ какомъ-то смыслe цeннeе его общественныхъ заслугъ, для которыхъ былъ такой удобный шаблончикъ, - и со страннымъ перескокомъ мысли Мартынъ поклялся себe, что никогда самъ не будетъ состоять ни въ одной партiи, не будетъ присутствовать ни на одномъ засeданiи, никогда не будетъ тeмъ персонажемъ, которому предоставляется слово, или который закрываетъ пренiя и чувствуетъ при этомъ всe восторги гражданственности. И часто Мартынъ дивился, почему никакъ не можетъ заговорить о сокровенныхъ своихъ замыслахъ съ Зилановымъ, съ его друзьями, со всeми этими дeятельными, почтенными, безкорыстно любящими родину русскими людьми. {165}

XXXV.

Но Соня, Соня... Отъ ночныхъ мыслей объ экспедицiи, отъ литературныхъ бесeдъ съ Бубновымъ, отъ ежедневныхъ трудовъ на теннисe, онъ снова и снова къ ней возвращался, подносилъ для нея спичку къ газовой плитъ, гдe сразу, съ сильнымъ пыхомъ, выпускалъ всe когти голубой огонь. Говорить съ ней о любви было безполезно, но однажды, провожая ее домой изъ кафе, гдe они тянули сквозь соломинки шведскiй пуншъ подъ скрипичный вой румына, онъ почувствовалъ такую нeжность отъ теплоты ночи, и отъ того, что въ каждомъ подъeздe стояла неподвижная чета, - такъ подeйствовали на него ихъ смeхъ и шопотъ, и внезапное молчанiе, - и сумрачное колыханiе сирени въ палисадникахъ, и диковинныя тeни, которыми свeтъ фонаря оживлялъ лeса обновлявшагося дома, - что внезапно онъ забылъ обычную выдержку, обычную боязнь быть поднятымъ Соней на зубки, - и чудомъ заговорилъ - и о чемъ? о Горацiи... Да, Горацiй жилъ въ Римe, а Римъ походилъ на большую деревню, гдe, впрочемъ, немало было мраморныхъ зданiй, но тутъ же гнались за бeшеной собакой, тутъ же хлюпала въ грязи свинья съ черными своими поросятами, - и всюду строили, стучали плотники, громыхая, проeзжала телeга съ лигурiйскимъ мраморомъ или огромной сосной, - но къ вечеру стукъ затихалъ, какъ затихалъ въ сумерки Берлинъ, и напослeдокъ гремeли желeзныя цeпи запираемыхъ {166} на ночь лавокъ, совсeмъ, какъ гремeли, спускаясь, ставни лавокъ берлинскихъ, и Горацiй шелъ на Марсово поле, тщедушный, но съ брюшкомъ, лысый и ушастый, въ неряшливой тогe, и слушалъ нeжный шопотъ бесeдъ подъ портиками, прелестный смeхъ въ темныхъ углахъ.