"Вотъ, - сказалъ Дарвинъ, доставь книгу. - Бери". Книга оказалась замeчательной; не разсказы, нeтъ, скорeе трактаты, - двадцать трактатовъ одинаковой длины; первый назывался "Штопоръ", и въ немъ содержались тысячи занятныхъ вещей о штопорахъ, объ ихъ исторiи, красотe и добродeтеляхъ. Второй былъ о попугаяхъ, третiй объ игральныхъ картахъ, четвертый объ адскихъ машинахъ, пятый объ отраженiяхъ въ водe. А одинъ былъ о поeздахъ, и въ немъ Мартынъ нашелъ все, что любилъ - телеграфные столбы, обрывающiе взлетъ проводовъ, вагонъ-ресторанъ, эти бутылки минеральной воды, съ любопытствомъ глядящiя въ окно на пролетающiя деревья, этихъ лакеевъ съ сумасшедшими глазами, эту карликовую кухню, гдe потный поваръ въ бeломъ колпакe, шатаясь, панируетъ рыбу. {72} Если бъ когда-нибудь Мартынъ думалъ стать писателемъ и былъ бы мучимъ писательской алчностью (столь родственной боязни смерти), постоянной тревогой, которая нудитъ запечатлeть неповторимый пустякъ, - быть можетъ, страницы о мелочахъ, ему сокровенно знакомыхъ, возбудили бы въ немъ зависть и желанiе написать еще лучше. Вмeсто этого онъ почувствовалъ такое теплое расположенiе къ Дарвину, что даже стало щекотно въ глазахъ. Когда же утромъ, идя на лекцiю, онъ обогналъ его на углу, то, не глядя ему въ лицо, сказалъ, вполнe корректно, что многое въ книгe ему понравилось, и молча пошелъ съ нимъ рядомъ, подлаживаясь подъ его лeнивый, но машистый шагъ.

Аудиторiи разсeяны были по всему городу. Ежели одна лекцiя сразу слeдовала за другой, и онe читались въ разныхъ залахъ, то приходилось вскакивать на велосипедъ или поспeшно топотать переулками, пересeкать гулко-мощеные дворы. Чистыми голосами перекликались со всeхъ башенъ куранты; по узкимъ улицамъ несся грохотъ моторовъ, стрекотанiе колесъ, звонки. Во время лекцiй велосипеды сверкающимъ роемъ ластились къ воротамъ, ожидая хозяевъ. На кафедру всходилъ лекторъ въ черномъ плащe и со стукомъ клалъ на пюпитръ квадратную шапку съ кисточкой. {73}

XVI.

Поступая въ университетъ, Мартынъ долго не могъ избрать себe науку. Ихъ было такъ много, и всe - занимательныя. Онъ медлилъ на ихъ окраинахъ, всюду находя тотъ же волшебный источникъ живой воды. Его волновалъ какой-нибудь повисшiй надъ альпiйской бездною мостъ, одушевленная сталь, божественная точность расчета. Онъ понималъ того впечатлительнаго археолога, который, расчистивъ ходъ къ еще неизвeстнымъ гробамъ и сокровищамъ, постучался въ дверь, прежде, чeмъ войти, и, войдя, упалъ въ обморокъ. Прекрасны свeтъ и тишина лабораторiй: какъ хорошiй ныряльщикъ скользитъ сквозь воду съ открытыми глазами, такъ, не напрягая вeкъ, глядитъ физiологъ на дно микроскопа, и медленно начинаютъ багровeть его шея и лобъ, - и онъ говоритъ, оторвавшись отъ трубки: "Все найдено". Человeческая мысль, летающая на трапецiяхъ звeздной вселенной, съ протянутой подъ ней математикой, похожа была на акробата, работающаго съ сeткой, но вдругъ замeчающаго, что сeтки въ сущности нeтъ, - и Мартынъ завидовалъ тeмъ, кто доходитъ до этого головокруженiя и новой выкладкой превозмогаетъ страхъ. Предсказать элементъ или создать теорiю, открыть горный хребетъ или назвать новаго звeря, - все было равно заманчиво. Въ наукe исторической Мартыну нравилось то, что онъ могъ ясно вообразить, и потому онъ любилъ Карляйля. Плохо запоминая даты и {74} пренебрегая обобщенiями, онъ жадно выискивалъ живое, человeческое, принадлежащее къ разряду тeхъ изумительныхъ подробностей, которыми грядущiя поколeнiя, пожалуй, пресытятся, глядя на старыя, моросящiя фильмы нашихъ временъ. Онъ живо себe представлялъ дрожащiй бeлый день, простоту черной гильотины, и неуклюжую возню на помостe, гдe палачи тискаютъ голоплечаго толстяка, межъ тeмъ, какъ въ толпe добродушный гражданинъ поднимаетъ подъ локотки любопытную, но низкорослую гражданку. Наконецъ, были науки, довольно смутныя: правовые, государственные, экономическiе туманы; они устрашали его тeмъ, что искра, которую онъ во всемъ любилъ, была въ нихъ слишкомъ далеко запрятана. Не зная, на что рeшиться, что выбрать, Мартынъ постепенно отстранилъ все то, что могло бы слишкомъ ревниво его завлечь. Оставалась еще словесность. Были и въ ней для Мартына намеки на блаженство; какъ пронзала пустая бесeда о погодe и спортe между Горацiемъ и Меценатомъ или грусть стараго Лира, произносящего жеманныя имена дочернихъ левретокъ, лающихъ на него! Такъ же, какъ въ Новомъ Завeтe Мартынъ любилъ набрести на "зеленую траву", на "кубовый хитонъ", онъ въ литературe искалъ не общаго смысла, а неожиданныхъ, озаренныхъ прогалинъ, гдe можно было вытянуться до хруста въ суставахъ и упоенно замереть. Читалъ онъ чрезвычайно много, но больше перечитывалъ, а въ литературныхъ разговорахъ бывали съ нимъ несчастные случаи: онъ разъ спуталъ, напримeръ, Плутарха съ Петраркой и разъ назвалъ Кальдерона шотландскимъ поэтомъ. Расшевелить его удавалось не всякому писателю. Онъ оставался холоденъ, {75} когда, по дядиному совeту, читалъ Ламартина, или когда самъ дядя декламировалъ со всхлипомъ "Озеро", качая головой и удрученно приговаривая "Comme c'est beau!" Перспектива изучать многословныя, водянистыя произведенiя и влiянiе ихъ на другiя многословныя, водянистыя произведенiя была мало прельстительна. Такъ бы онъ, пожалуй, ничего не выбралъ, если бъ все время что-то не шептало ему, что выборъ его несвободенъ, что есть одно, чeмъ онъ заниматься обязанъ. Въ великолeпную швейцарскую осень онъ впервые почувствовалъ, что въ концe концовъ онъ изгнанникъ, обреченъ жить внe родного дома. Это слово "изгнанникъ" было сладчайшимъ звукомъ: Мартынъ посмотрeлъ на черную еловую ночь, ощутилъ на своихъ щекахъ байронову блeдность и увидeлъ себя въ плащe. Этотъ плащъ онъ надeлъ въ Кембриджe, даромъ, что былъ онъ легонькiй, изъ прозрачноватой на свeтъ матерiи, со многими сборками, и съ крылатыми полурукавами, которые закидывались за плечи. Блаженство духовнаго одиночества и дорожныя волненiя получили новую значительность. Мартынъ словно подобралъ ключъ ко всeмъ тeмъ смутнымъ, дикимъ и нeжнымъ чувствамъ, которыя осаждали его.

Профессоромъ русской словесности и исторiи былъ въ ту пору небезызвeстный Арчибальдъ Мунъ. Въ Россiи онъ прожилъ довольно долго, всюду побывалъ, всeхъ зналъ, все перевидeлъ. Теперь, черноволосый, блeдный, въ пенснэ на тонкомъ носу, онъ безшумно проeзжалъ на велосипедe съ высокимъ рулемъ, сидя совсeмъ прямо, а за обeдомъ, въ знаменитой столовой съ дубовыми столами и огромными цвeтными окнами, вертeлъ головой, какъ птица, {76} и быстро, быстро крошилъ длинными пальцами хлeбъ. Говорили, единственное, что онъ въ мiрe любитъ, это - Россiя. Многiе не понимали, почему онъ тамъ не остался. На вопросы такого рода Мунъ неизмeнно отвeчалъ: "Справьтесь у Робертсона" (это былъ востоковeдъ) "почему онъ не остался въ Вавилонe". Возражали вполнe резонно, что Вавилона уже нeтъ. Мунъ кивалъ, тихо и хитро улыбаясь. Онъ усматривалъ въ октябрьскомъ переворотe нeкiй отчетливый конецъ. Охотно допуская, что со временемъ образуется въ совeтскомъ союзe, пройдя черезъ первобытныя фазы, извeстная культура, онъ вмeстe съ тeмъ утверждалъ, что Россiя завершена и неповторима, - что ее можно взять, какъ прекрасную амфору, и поставить подъ стекло. Печной горшокъ, который тамъ теперь обжигался, ничего общаго съ нею не имeлъ. Гражданская война представлялась ему нелeпой: одни бьются за призракъ прошлаго, другiе за призракъ будущаго, - межъ тeмъ, какъ Россiю потихоньку укралъ Арчибальдъ Мунъ и заперъ у себя въ кабинетe. Ему нравилась ея завершенность. Она была расцвeчена синевою водъ и прозрачнымъ пурпуромъ пушкинскихъ стиховъ. Вотъ уже скоро два года, какъ онъ писалъ на англiйскомъ языкe ея исторiю, надeялся всю ее уложить въ одинъ толстенькiй томъ. Эпиграфъ изъ Китса ("Созданiе красоты - радость навeки"), тончайшая бумага, мягкiй сафьяновый переплетъ. Задача была трудная: найти гармонiю между эрудицiей и тeсной живописной прозой, дать совершенный образъ одного округлаго тысячелeтiя. {77}