Видно, я слишком внимательно уставился на эту рамку. Анна Егоровна, не дожидаясь вопроса, сказала:

- После родителей осталось. Когда мать схоронила, из деревни привезла, - и усмехнулась, - из-за этих фотографий с дочкой у нас конфликт вышел. Прихожу как-то домой, а рамки нет. Туда-сюда, нет, потом в кладовке обнаружила. Ну, думаю, ладно, не буду пока на место вешать, подожду Маринку. Возвращается она из института, спрашиваю: где бабушкины фотографии? Говорит, сняла. Почему? Крутит-вертит: немодно, мол, интерьер нарушают... Короче говоря, выясняю - сняла перед тем, как к ней парень в гости пришел. Любовь у них там или нет, в точности не знаю, но встречаются уже месяца три... А парень их же студент, вроде профессорский сын. "Так что ж это получается, - думаю, - происхождения своего дочка стесняется, крестьянские корни смущают?" Тут я ей такую политинформацию устроила! На полный разворот. И под конец сказала: пока я жива и в этом доме хозяйка, фотографии висеть будут. Не нравится, добывай отдельное жилье и там хоть графские портреты развешивай, хоть фотокарточки киноактеров наклеивай... И заставила Маринку собственными руками все на старое место повесить, - Анна Егоровна поглядела на часы, времени у Пресняковой было мало.

Я достал перепечатанный начисто очерк.

- Вот... а я, если не возражаете, на балконе пока побуду. Люблю Москву с высоты разглядывать.

С балкона пресняковской квартиры хорошо виден утекающий вдаль проспект Мира. Перед площадью Космонавтов он слегка сужается и исчезает. Чуть слева и, кажется, совсем рядом, окутанная легкой дымкой, возвышается телевизионная вышка, дальше зеленый массив выставки. С высоты катящие по серому асфальту машины будто игрушечные.

Смотрю, и в голову приходит: до войны все легковые автомобили были черными, все грузовики зелеными; и люди одевались тускло - в защитное, синее, черное... пожалуй, это не случайность - символ времени!

Я вовсе не думаю, что надо постоянно помнить о минувшем, то и дело сравнивать, что было и что стало, но иногда оглядываться полезно и поучительно: ведь наше сегодня - всего-навсего выросшее вчера и наше завтра неслышно поднимается из нашего сегодня...

- Идите, - зовет меня Анна Егоровна, - прочла.

Мы сидим на диване, и Преснякова молча ровняет листочки рукописи. Жду, пытаясь угадать, довольна она или нет.

- У меня просьба, - говорит Анна Егоровна, - пожалуйста, все, что касается личной жизни, уберите. Мне нечего скрывать, и вы все правильно описали - и как я нелепо потеряла мужа, и как мыкалась с маленькой Маринкой... все так и было. Но не надо на жалость бить...

- Видите ли, Анна Егоровна, человек не живет одной работой, одними успехами, наградами или, напротив, поражениями и взысканиями, личное, как вы сказали, оно тоже характер делает, ведет на подвиги или толкает на преступления...

- Правильно. Пишите про любовь и измены... Про все... только в романах... без точного адреса! А иначе нехорошо получается - человек я невыдуманный, в Москве прописка и вдруг нате вам. По-моему, раздеваться перед людьми стыдно. Вы не согласны?

- Что касается конкретного случая, ваше слово - закон. Все, что вы считаете нужным убрать, будет убрано... А вообще, мне кажется, для литературы нет запретных областей - бывает бестактное, бездарное изображение...

Анна Егоровна не сдается, и мы спорим, спорим долго. Кажется, в чем-то Пресняковой удается поколебать меня.

Много поработав с очень разными людьми, близко соприкоснувшись с чужими судьбами, Анна Егоровна твердо убеждена - в каждом человеке должно сохраняться что-то потаенное, сугубо секретное, иначе исчезнет всякая романтика личных отношений и останется одна голая целесообразность...

- Ну хорошо, - говорю я, пытаясь найти компромиссную формулу, - а в отношениях двух самых близких людей, скажем, друзей или любящих, тоже должны оставаться секретные зоны?

- А как же! Хотя, если двое самые близкие, это все равно что один человек. Но даже им "секретные зоны" не помешают, иначе чего открывать друг в друге через год или два? Мне трудно это выразить, я строитель, а не писатель, но чувствую, какие-то границы надо обязательно сохранять для защиты...

- От цинизма? - кажется, ухватив мысль Пресняковой, спрашиваю я.

- Вот-вот! - И Анна Егоровна снова смотрит на часы. - Без четверти пять, мне пора...

Наконец, разделавшись с самыми неотложными делами, я решаю поехать к Петелиным. Все эти дни я вспоминал о встрече с Игорем и время от времени повторял себе: "Надо съездить, надо съездить".

Битый час звоню по телефону, но без толку, проверяю через справочную, оказывается, номер давно изменился. Снова звоню... Кажется, легче связаться с Антарктидой и узнать, что слышно в поселке Мирном, чем пробиться в подмосковный городок, расположенный в каких-нибудь пятидесяти километрах от моего дома.

Делать нечего - придется ехать так. Ну, извинюсь...

Электричка дробно стучит на стыках. Бледное небо чуть-чуть подрагивает за окном. Инверсионные следы самолетов, словно вылинявшие лисьи хвосты, повисли в небе. Зеркалами вспыхивают и гаснут пруды. Перелески, перелески, перелески откатываются назад, и тянется почти непрерывная лента старых, потемневших домиков и домишек...

Странно - раньше дачные поселки смотрелись веселыми оазисами, а теперь кажутся унылыми поселениями. Почему бы? Может, потому, что город мой стал зеленее и чище, а поселки состарились и непомерно разрослись?

Сорок минут, только изредка останавливаясь, стучит электричка.

Наконец пора. Выхожу. Пахнет хвойным лесом, влажной землей, и первое чувство, будто я не за пятьдесят километров уехал, а переместился назад лет на двадцать или даже тридцать.

Запах хвойного леса и влажной земли - запах первого аэроклубного аэродрома. Правда, тогда здесь не курсировали такие нарядные автобусы и от станционной платформы до поселка надо было добираться пешком. И сам поселок, превратившийся в городок-спутник, не узнать. Не сразу я нахожу нужный дом и поднимаюсь на третий этаж.

Звоню. Открывает Галина Михайловна, то есть Галя. Постарела? Не очень. Конечно, время несколько смазало черты лица, но глазищи как были, так и остались - большие, карие, спрашивающие.

- Ты? Какими судьбами?

- Да вот звонил, хотел предупредить и не смог пробиться...

Мы проходим в комнату и присаживаемся к столу. Осматриваюсь. Все, кажется, как и было, только на месте фотографии Пепе чеканное изображение какой-то фантастическо-мифологической птицы в грозовых облаках.

- Сколько ты у нас не был? - спрашивает Галя.

- Лет пять, должно быть.

- И не стыдно?

- Стыдно, Галя, стыдно...

- Хорошо хоть сознаешь, не ссылаешься на обстоятельства... А я замуж вышла... Сообщаю это для ясности.

- Это правильно.

- Ирина медицинский закончила. Представляешь - доктор! Игорь в восьмом, дополз...

Мы сидим за полированным столом и разговариваем. Обыкновенные слова о самом обычном, о самом будничном не связывают и не разделяют нас; мне кажется, что-то тяготит Галю, и нам никак не удается преодолеть едва уловимое отчуждение.

Почему-то я спрашиваю:

- А что, мадам Синюхина жива еще?

- Почему бы ей не жить? Она ведь нестарая. Все такая же - журчит, журчит, а иногда жалит...

- Странно, но я почему-то вспомнил сейчас, как у вас, Галя, ремонт шел, и ребята паслись у Варвары Филипповны, а мы тут колхозом вкалывали, и Федька Бараков паркет циклевал...

- Федька! Ты насчет Федьки поаккуратнее, брат. Федор Иванович Бараков - генерал-майор авиации, заслуженный летчик-испытатель, дважды дедушка... - говорит Галя. - А Славу Осташенкова помнишь?

- Рыжего? Штурмана? Заикался слегка?

- Защитился. Кандидат тех, как он говорит, или иных наук. И еще летает. А ведь ему скоро шестьдесят будет.

Бараков, Осташенков - товарищи и сослуживцы Пепе. Стоило Гале вспомнить о них, и отчуждение, так мешавшее нам в начале разговора, сразу же ослабевает.