Боевые действия в городе значительно отличаются от тех, которые ведутся в полевых условиях. Высокие здания и другие сооружения, вплотную примыкающие друг к другу, заметно сужают обзор, сковывают маневр, усложняют действия приданных подразделений. Разрушенные дома, завалы на улицах, минно-взрывные заграждения, пожары расчленяют первоначально принятый боевой порядок атакующих подразделений на отдельные группы, которым зачастую приходится действовать самостоятельно.

Бои в Сталинграде привели к рождению новых приемов борьбы с противником. В условиях большого города наиболее эффективными оказались действия штурмовых групп и штурмовых отрядов. Их состав и структура зависели от характера атакуемого объекта, его величины, прочности обороны, боеспособности гарнизона. Все это влияло и на выбор средств поддержки атакующих подразделений.

Вот и на этот раз мы тщательно прикидывали своп возможности, стараясь максимально использовать все, что было в наличии.

- Негусто получается, - озабоченно сдвинул брови Саморуков.

- Гранат побольше надо взять, - заметил Белоусов. - Гранатой немца из любой щели выковырнешь.

Ишков вышел и через несколько минут вернулся, неся в одной руке котелок с горячим чаем, в другой - буханку мерзлого хлеба.

- Чай - это хорошо! - оживился Белоусов и хитровато посмотрел на меня. - А чего-нибудь покрепче не найдется?

- Покрепче будет, когда доложишь, что твои разведчики дали фрицам прикурить как следует, - ответил я.

Под дружеские шутки быстро опустели кружки с чаем. Белоусов поднялся из-за стола первым.

- Я пошел на НП, - коротко произнес он уже другим, посерьезневшем голосом.

Мы молча посмотрели ему вслед. На минуту в избушке повисла тревожная тишина. "Увидимся ли после боя?" - подумал я. Те же мысли прочитал и на лицах товарищей. Война научила нас смотреть правде в глаза, какой бы жестокой она ни была. Можно разговаривать с другом, и через какое-то время увидеть его лежащим на земле с окровавленным виском, на котором уже не тают редкие холодные снежинки... И никто не знает, когда и с кем это случится. Капитан Анатолий Арсентьевич Белоусов прошел живым и невредимым сквозь пекло сражения под Сталинградом. Фашистская пуля нашла его на Днепре промозглой осенью 1943 года...

Почти одновременно поднялись из-за стола Саморуков и Ишков. В их глазах тоже не осталось и следа недавних шуток. На фронте я не раз был свидетелем, как даже самые закаленные, бесстрашные люди перед боем неуловимо менялись, словно отсекали от себя все лишнее, сосредоточиваясь мыслью на одном ожидании первых, самых томительных минут атаки.

Неожиданно запищал телефон. Я торопливо снял трубку и услышал знакомый голос командира 1-го батальона старшего лейтенанта М. Ф. Ананенко.

- Товарищ капитан! - в голосе комбата пробивалась какая-то пока непонятная для меня радость. - У нас тут парламентер!

- Какой парламентер? - удивился я.

- Немецкий! Кажется, лейтенант. С белым флагом!

Вот так новость! Только что все мысли у меня были заняты предстоящим боем, а теперь - этот парламентер.

Что ему надо?

- Немедленно доставить немца в штаб полка, - приказал я.

Очевидно, на моем лице было написано такое волнение, что Саморуков и Ишков разом воскликнули:

- Что случилось?

- Сам пока толком не пойму, - честно признался я. - Погодите, сейчас доставят немецкого парламентера. Послушаем, что он скажет.

Дверь избушки распахнулась, и через порог шагнул среднего роста худощавый немецкий офицер в изрядно потрепанной шинели. Несмотря на весьма плачевный внешний вид, он старался держаться подчеркнуто подтянуто - щеголеватым жестом отдал честь, звучно щелкнув при этом каблуками сапог.

Следом за немцем вошел политрук В. В. Кузин, заместитель командира батальона по политической части.

- Парламентер доставлен, товарищ капитан, - доложил он.

Я невольно задержал взгляд на немецком офицере. Было как-то странно видеть в нескольких шагах от себя безоружного врага. За время пребывания нпа фронте я привык, что всякий, кто носит фашистскую форму, стремится меня убить. Точно так же я привык, что нужно убивать каждого, кто принял вражеское обличье. Вопрос только в том, кто быстрее успеет это сделать.

И вдруг - мирная встреча в простой русской избе, за окнами которой разгорается ясное зимнее утро. От небольшой печки тянет уютным теплом. Так и видится, будто зашел на минутку добрый сосед, приготовился рассказать какую-то новость, сам ждет что-то услышать в ответ.

"Ах, война, что ты сделала, подлая?" - поется в одной послевоенной песне. Поется в ней о том, что мальчики надели солдатские шипели, до поры расстались со своей юностью, узнали совсем другую жизнь, так не похожую на прежнюю. Война круто переметала и судьбы людей, и встречи, и представления о мире.

И не в гостеприимной деревенской избе мы стоим, а в штабе нашего полка, и не дружескую беседу нам предстоит нести, а жесткий разговор о чьей-то жизни и чьей-то смерти. Лицо немецкого офицера внешне выглядит бесстрастным, но тревожный прищур глаз выдает напряженное беспокойство лейтенанта. Он примерно одних лет со мною. Может, в одно время мы пошли в школу, корпели над учебниками, старательно исписывали листы тетрадей. Стоит передо мной в грязной прохудившейся шипели и с пугливым ожиданием смотрит на меня и моих товарищей.

- Слушаю, - резко оборвал я затянувшееся молчание.

- Имею честь сообщить вам, - торопливо заговорил немецкий лейтенант на довольно сносном русском языке, - что являюсь парламентером от командира двадцать четвертой танковой дивизии генерала фон Ленски. Он поручил передать русскому командованию, что дивизия согласна прекратить сопротивление, если...

- Какие еще "если"? - не выдержал я. - Сдаться в плен, и точка.

- Я исполняю приказ, - оправдывающимся тоном произнес парламентер. Генерал фон Ленски заявил, что дивизия прекратит сопротивление, если... всем солдатам и офицерам будет сохранена жизнь, оказана помощь раненым и больным. Кроме того, мы просим сохранить нам награды, а также холодное оружие.

Далее лейтенант сообщил о том, что до нашего переднего края его сопровождал полковник, командир немецкого артиллерийского полка. Он остался в немецкой траншее, чтобы встретить и проводить к генералу фон Ленски представителя советского командования, которому будет поручено принять капитуляцию немецкой танковой дивизии.

Не мешкая ни минуты, я позвонил полковнику И. М. Водопьянову, командовавшему в то время нашей дивизией.

- Парламентера немедленно доставить в штаб дивизии, - выслушав мой подробный доклад, приказал комдив.

- А как быть с фон Ленски? - напомнил я. - Ведь он ждет ответа.

- Что, не терпится взять в плен немецкого генерала?

- Так точно! Быстрей надо с немцами кончать, товарищ полковник.

- Действуй по обстановке, - коротко произнес командир дивизии.

Я воспринял это как разрешение самому принять капитуляцию у немцев. Не скрою, хотелось взять в плен гитлеровского генерала. Да еще с приставкой "фон"!

Видать, важная птица. В молодости все мы немного тщеславны. Сознание, что я, советский капитан, буду диктовать условия капитуляции фашистскому генералу, наполняло сердце горделивым волнением. В эту минуту я дан;е не задумался над тем, что идти придется не во дворец на дипломатические переговоры, а в самое логово фашистского зверя, где меня отнюдь не ждут с радушными улыбками.

Но была еще одна причина, более глубокая и важная, чем желание самому пленить фашистского генерала, которая заставила меня забыть об опасности. Я уже говорил, что всеми нами владела мысль: как можно быстрее разделаться с гитлеровцами. Как же я мог упуститъ возможность хоть на час, хоть на несколько минут приблизить окончание боев? Может, именно эти мгновения спасут жизнь кому-то из моих товарищей...

- Саморуков! Остаешься за командира полка, - приказал я своему заместителю, когда немецкий парламентер в сопровождении того же политрука Кузина был отправлен в штаб дивизии. - Я иду к немцам.