Аналитико-ориентирующая интенция, условно вербализуемая в действиях «изучить, проанализировать, проследить и т.п.», реализуется чаще всего в жанре обзора, критического разбора, статьи, заметок. В чистом виде она представлена в научно ориентированной критике, сосредоточенной на анализе литературного явления. Выходы за пределы интерпретируемого объекта подчинены логике аргументации и не являются самоцелью. Примером критических работ, в которых реализован данный вид интенции, служат статьи А. Моторина «Лирический прилив» (Новый мир. 1992. № 9), М. Липовецкого «Современность тому назад» (Знамя. 1993. № 10), Е. Иваницкой «Постмодернизм = модернизм?» (Знамя. 1994. № 9), А. Ранчина «”Человек есть испытатель боли…” Религиозно-философские мотивы поэзии Бродского и экзистенциализм» (Октябрь. 1997. № 1), И. Роднянской «Сюжеты тревоги. Маканин под знаком “новой жестокости”» (Новый мир. 1997. № 4), А. Уланова «Медленное письмо» (Знамя. 1998. № 8) и др.
Структура цели в текстах с аналитико-прагматической интенцией организована следующим образом: доминирует аналитическая цель (интерпретировать то или иное литературное явление), аксиологическая становится второстепенной либо редуцируется, собственно прагматические целеустановки присутствуют, но не определяют коммуникативную стратегию.
Полемически-прагматическая интенция («оспорить, дать оценку, доказать свою точку зрения, убедить, внушить и т.п.»). Данная интенция характерна для критических работ в жанре полемической статьи, критического разбора с высокой степенью оценочности. Этот вид интенции объединяет статьи Л. Лазарева «Былое и небылицы» (Знамя. 1994. № 10), Н. Елисеева «Гамбургский счет и партийная литература» (Новый мир. 1998. № 1), В. Камянова «Игра на понижение. О репутации “старого искусства”» (Новый мир. 1993. № 5), Н. Ивановой «Неопалимый голубок. “Пошлость” как эстетический феномен» (Знамя. 1991. № 8) и др. В них актуализирована установка на адресата как объекта воздействия. Интерпретируемый материал, как правило, используется в качестве повода для обсуждения не собственно литературных, а социальных проблем, в качестве дополнительного средства аргументации.
Интенция самопрезентации характерна в большей степени для газетной критики68. Роль художественного произведения в текстах, реализующих данный вид интенции, как правило, минимальна, используется как повод демонстрации критиком собственной осведомленности, причастности описываемым событиям и т.п. Прагматическая компонента целеполагания определяет способ порождения такого типа критических текстов.
Установка на адресата является общей для выделенных видов интенций. Она объединяет две различные коммуникативные процедуры: интерпретации и продуцирования текста и является структурообразующей для критической деятельности в целом. Понятие установки заимствуется нами из психологии69. Как доминирующая эта установка проявится в акте текстообразования, однако уже на первом этапе критической деятельности она будет присутствовать имплицитно, или, по выражению Д. Н. Узнадзе, «внесознательно, предваряя появление определенных фактов сознания»70. Здесь, вероятно, происходит процесс иррадиации (иррадирование – свойство установки, выражающееся в динамизме, переходе из одной области в другую). На втором этапе критической деятельности мы имеем дело с той же установкой, но усложненной прагматически. Критику необходимо сформировать/откорректировать установку восприятия продуцируемого текста. Установка, таким образом, выполняет роль «коммуникативного вектора» (О. Каменская71).
Наличие установки на адресата и на выстраивание коммуникативного акта как свойство структуры исторически и культурно закреплено и действует как по принципу автоматизма, так и сознательно. Установка на адресата, на прагматический коммуникативный акт является именно структурообразующим основанием, детерминантом, а не отдельным компонентом структуры, поскольку содержательно проявляется на всех уровнях критической деятельности. Кроме того, ориентация на тот или иной тип аудитории определяет целеполагание, а также жанр, стиль, метод интерпретации.
Наличие цели, в которой имеется установка на адресата, структурирующая эту цель, вероятно, и делает возможным переход от коммуникативной ситуации к «коммуникативному событию» как интерсубъективной реальности.
Отдельное место в рассмотренной структуре занимает Текст. В процессе литературно-критической деятельности взаимодействуют «текст художественного произведения как воплощенная автором интенция», «текст критической статьи как результат интерпретации», «художественный текст в первичном восприятии читателя», «художественный текст в откорректированном критиком восприятии читателя». Дополним этот ряд еще одним компонентом – «представление критика о первичном читательском восприятии художественного текста». Выделение этого компонента необходимо при изучении прагматической составляющей критической деятельности, направленной на изменение/корректировку читательских представлений. В том случае, если мы имеем дело с полемическим критическим текстом, выделяется еще один компонент – «художественный текст в «чужой» интерпретации».
Критический текст в таком случае представляет собой сложное структурное образование, в нем вычленяются все выделенные типы текстов (кроме аутентичного). Это такое коммуникативное пространство, в котором репрезентированы основные структурные взаимодействия компонентов критической деятельности.
Литературно-критическая деятельность, понимаемая как формализованный акт само(интерпретации), претендующий на общезначимость, несомненно, шире акта истолкования литературного явления. Такой взгляд на критику требует переосмысления категории метода литературной критики. Традиционно литературно-критический метод охватывал только интерпретационную деятельность критика и отождествлялся с литературоведческим. Парадигма онтологии понимания отказывается от категории метода (Г. Гада-мер), представляя литературно-критическую (само)интерпретацию как процедуру, которую можно (используя технику анализа текста) и нельзя (поскольку она есть уникальный, как все другие, акт понимания) повторить. Нет необходимости, на наш взгляд, отказываться от категории «метод литературной критики» (специфика критики в большей степени объясняется ее качеством вторичного понимания, «методологичного», с точки зрения М. Хайдеггера), но необходимо ее иное осмысление, выработка иных классификационных критериев для типологии.
Приходится констатировать, что категория метода литературной критики сегодня не наполнена тем определенным теоретическим смыслом, который позволил бы ей быть востребованной в научной и критической практике. Показательно, что сами критики избегают использовать понятие метода либо скептически оценивают его функциональность. Е. Иваницкая в статье «Постмодернизм = модернизм?» пишет: «Критик оказывается сам по себе теоретик, методолог и исследовательский институт. Уж если когда критика окончательно разошлась с университетско-академическим литературоведением, то именно сегодня. За круглым столом «ЛГ» (23 февр., 1994) дружно сомневаются, а существует ли вообще литературоведение?… и те критики, которые как раз взыскуют идеала, культурного единства и культурного “здоровья”, в качестве ultima ratio вынуждены ссылаться на себя…»72. Н. Анастасьев в статье «Недостающее измерение» вспоминает слова Л. Фидлера: «у нее [критики – Ю. Г.] нет ни методологии, ни терминологического аппарата, чтобы адекватно описать и оценить происшедшие в литературе перемены»73. Н. Иванова, говоря о методе своей деятельности, использует ненаучную трактовку этого понятия: «Объединяет его [текст собственного творчества – Ю. Г.], кроме всего прочего, общая методология. Я вижу, что в нашей политике действуют люди, играющие определенные роли, и я их декодирую как персонажей»74.
