— Угу, — кивнула я своим мыслям.
Судя по всему, Шас не симпатизирует людям, но и враждебности особой не испытывает. Мелочь, а радует.
Прочитанное и услышанное заставило серьёзно задуматься. Если верить описанию, угроза реальна. Но и Шас прав: если бы мужчина вёл себя буйно, то его бы изолировали — а он волен выходить из вольера, когда захочет. Очень странно. И ещё более загадочно выглядит поведение опекуна. Он не обязан покупать химеру и давать ей шанс, не испытывает к ней симпатии, но при этом, судя по всему, склоняется к положительному решению. Зачем Шасу тратить свои деньги (и, насколько я поняла, немалые), если он не получит за них ни материальной компенсации, ни даже эмоционального удовлетворения? Почему и с какой целью опекун готов жертвовать своими интересами ради неприятного ему незнакомца?
Вечером я долго поправляла свою сторону сена. Новая жизнь, и особенно, жизнь в Тартаре, частично сломала старые привычки и стереотипы. Прошло всего несколько месяцев, а меня уже мало смущают обнажённые люди. А уж в том, чтобы посидеть на дереве или земле и вовсе ничего зазорного не нахожу. Может, в том числе поэтому в последнее время ночую там же, где и Шас, а не в закутке с кроватью. На куче сена спать оказалось приятно и удобно, а единственный дискомфорт удалось устранить, притащив одеяло. Что же до отдыхающего рядом мужчины — так даже лучше. Не одиноко. Мы не интересуем друг друга в сексуальном плане, что же до остального... на Земле многие не смущаются лежать в одной постели с кошкой или собакой. Разница невелика.
— Есть ещё кое-что, — тихо заметил опекун перед сном. — Он живуч.
— Ты уже говорил об этом, — напомнила я, зевнув. — Это неудивительно — оба его вида отличаются повышенной устойчивостью.
Шас посмотрел вверх и поудобнее устроился на сене.
— Знаешь, как здесь, в институте, определяют живучесть? Нанося раны, ожоги — сначала небольшие, а потом, если никто не поставил ограничений (как у тебя), вплоть до предела выносливости. Без обезболивания, а порой — и без обработки. А после наблюдают, как восстанавливается тело да какие сдвиги в психике, — голос опекуна дрогнул. — Чем живучее химера, чем устойчивей у неё разум — тем дальше заходят в исследованиях. Нас изучают не просто так. Мы — необычные существа, с редкими способностями, необычным их сочетанием и очень высокой выносливостью. Даже если химера сформировалась из представителей одного вида, она намного, иногда в сотни раз более живучая, чем исходные особи. Если разгадать, почему и каким образом это происходит, то, возможно, удастся повторить. Некоторые даже за треть нашей выносливости согласились бы заплатить огромные деньги.
Он замолчал, снова поглядев в закатное небо, на котором только-только начали зажигаться первые, самые яркие звёзды.
— Для химеры я не отличался запредельной живучестью, поэтому исследователи ограничивались только оголёнными рёбрами, позвоночником и плечами — мне и того хватило, чтобы оказаться на грани. Тогда я был уверен, что не выдержу, — совсем тихо добавил Шас. — Каждый день ковыряли и ковыряли, не давая ране зажить или мне — умереть. Но по сравнению с другими я ещё относительно легко отделался, — опекун вздохнул. — Потом, когда опыты на выносливость закончились... не забывай, я был рабом. Вещью. Сотрудникам не запрещают развлекаться с рабами, если это не помешает опытам. Иногда со мной «развлекались». Нечасто, но было. Это сложно забыть.
Я внимательно следила за выражением лица Шаса, и мне чудилось, что на нём отражается весь горький опыт. Опекуну пришлось пережить гораздо больше, чем казалось с первого и даже со второго взгляда.
— Он живуч. К тому же составляющие его виды у многих вызывают негатив. Я уверен, что с ним часто «развлекаются». Гораздо чаще и более жестоко, чем со мной.
— Но он не похож на того, кого подвергают систематическим пыткам, — с сомнением потянула я, но тут же вспомнила о многочисленных шрамах и добавила: — По поведению не похож.
— Не знаю, что там с чиртерианом, а вот арваны точно способны контролировать эмоции. По крайней мере — внешние. Поэтому ты или я увидим не то, что он чувствует на самом деле, а только то, что захочет и посчитает нужным показать или изобразить.
Шас лишь слегка приоткрыл завесу над своим прошлым, но то, что скрывалось за ней, оказалось кошмаром. Кошмаром, который не отпускает его до сих пор и заставляет смотреть на других людей с иной точки зрения.
— Ты уже решил?
— Ещё думаю. Надо будет поподробней досье посмотреть и с сотрудниками поговорить. Но склоняюсь к тому, чтобы купить. Хотя жизнь это мне испортит сильно. Всё, давай спать.
— И тебе приятных снов.
Повернув голову, я тоже посмотрела на звёзды. Почему всё-таки опекун считает, что нужно дать шанс этой химере? Жалость? Сочувствие? Воспоминания? Мнение, что деньги не пропадут впустую? Или что-то ещё? Что-то, пока не доступное моему пониманию.
Со стороны закатившегося солнца наползали облака, обещая вскоре затянуть всё небо. Может и хорошо, что в моё время земляне ещё не установили контакт с другими цивилизациями. Ведь окажись так, я бы попала сюда с уже сформировавшимся мнением о некоторых видах. Симпатия, вражда, ненависть — чувства мешают оценивать ситуацию объективно. Уже не в первый раз Шас упомянул, что ему приходится бороться с самим собой, переоценивать свои прошлые воззрения. Как насчёт самого себя, так и насчёт других видов. А переучиваться иногда сложнее, чем осваивать с нуля.
18 декабря 617132 – 11 мая 617133 года от Стабилизации
Институт химеризма, Шесефес, Тартар
Жизнь быстро вернулась в привычную колею. Больше Шас почти не говорил об опасной химере, а я тоже не спрашивала, хотя замечала, что опекун всё ещё колеблется.
С химерой мы тоже практически не общались — лишь вежливо здоровались при нечастых встречах. Если честно, я так и не смогла полностью поверить в слова опекуна о вероятном садизме. Но только до тех пор, пока сама случайно не стала свидетелем жестоких развлечений. Кровь (или жидкость, которая её заменяла) у химеры оказалась темнее венозной, почти чёрной, но всё равно отливала в красноту. Через стекло клетки звуки не проходили, но взгляд от представшего действа удалось оторвать не сразу. Никогда не считала себя боящейся крови, даже операции на животных самостоятельно проводила, но такая извращённая бессмысленная жестокость вызвала дурноту.
А через несколько часов, приветственно кивнув жертве, впервые обратила внимание на его одежду. Тёмную, с неправильным орнаментом и из достаточно плотного материала. Под ней легко скрыть следы того, что делали с мужчиной. В этот раз я провожала химеру взглядом до тех пор, пока она не скрылась за поворотом. Если бы не знала, то ни за что не догадалась бы, что с такими травмами можно нормально передвигаться. В первый момент мне даже показалось, что всё уже зажило, но вечером, в очередной раз зайдя за успокоительным (теперь заснуть без него было сложно), застала ночную смену во время осмотра подопытных и убедилась, что если «живучесть» и ускоряет регенерацию, то вовсе не до такой степени, как бы хотелось и как рисовала фантазия.
Если раньше у меня ещё возникали какие-то сомнения в правильности понимании термина «рабство», то теперь они исчезли. Последние события наглядно продемонстрировали, что раб — это именно вещь, не имеющая никаких прав. И обращение с ним очень сильно зависит от владельца... ну и некоторых нюансов. Может, в Тартаре и постулируется относительно равное отношение к любому положению, но личных симпатий или антипатий оно не отменяет. Если же кто-то хочет сорвать злость или просто показать свою власть, то это гораздо удобнее и безопаснее делать на тех, кто не может и не имеет права защищаться. Рабство остаётся рабством в любом случае. А риск попасть в такое положение — хорошим стимулом для осторожности.
Постепенно стала видна тёмная сторона института. Жестокость не скрывали, но и не выказывали явно, возможно, оберегая разум других жертв. Но местные не позволяли жалости или гуманности препятствовать опытам. Если открытый садизм я увидела всего лишь однажды, то эксперименты, способные привести к инвалидности или гибели разумных существ, заставала достаточно часто.
