- Можно я с тобой посижу? - спросила она и села.

- Ты уже села, что же ты спрашиваешь.

- Додо, - сказала Ирра.

- Слушай, - сказал он, - нехорошо, ты вышла замуж. Теперь будешь обманывать.

- А раньше что было, хорошо?

Она легла рядом с ним. Он нашел глазами окно и стал смотреть на меняющийся все время пейзаж. Проводница стала разносить условный чай, постучала и к ним, но они не открыли.

За окном был целлофан, который был вместо тумана, который был вместо целлофана, а за ним в натуральную величину сидела птичка и пела. Она пела "пи-пи", и это было непонятно, кто она такая, а за ней летала чайка, из которой потом получилось пять чаек, из которых потом получилось десять чаек, из которых потом получилась одна чайка, и действие этого механизма было тоже непонятно, а за ними (перед ними) плыл теплоход, который не тонул, а на нем вместо ста человек, которых не было, были два человека, которые как раз не разговаривали, а что?

Ночью целлофан стал активизироваться, он натянулся и из него пошел дождь.

- Я сейчас приду, - сказала Ирра Додостоевскому.

Она вошла в кухню, Тоестьлстой не спал, он сидел на ракладушке, читал какую-то книжку и ел яйцо.

- Рассказ профессионально сделан, - сказал он, - и яйцо профессионально сделано, но яйцо сделано профессиональнее.

- Ты сегодня обойдешься без меня? - спросила Ирра.

- А ты что хочешь опять к нему?

- Я еще немного побуду с ним, ладно?

- Иди, - сказал Тоестьлстой, - тогда я буду спать.

У Додостоевского был выключен свет, Ирра вошла и включила свет.

- Ты зачем включила свет?

- Я хочу при свете.

- Что ты хочешь при свете, - крикнул он, - что значит при свете!

Он сплюнул на пол. Ирра выключила свет и села.

- Что ты молчишь, - сказал он, - так тоже нельзя.

- Я не молчу, - сказала она.

- Ну, ложись тогда, раз пришла, я не знаю, что делать.

- Я завтра у тебя уберусь, - сказала она.

- Давно пора, - сказал он.

Она легла на его место, а он лег на ее место. Потом они поменялись местами, и она легла на свое место, и он лег на свое место. Потом они легли на одно место - на его, потом они легли оба на одно место - на ее. Потом само понятие "твое место", "мое место" исчезло, а как только исчезло, "места" перестало хватать. И тогда местом стало все более или менее подходящее. Он включил свет, и она сказала: "Зачем ты включил свет, выключи". - "Я хочу на тебя смотреть", - ответил он. Она спросила: "Тебе приятно на меня смотреть?" "Очень приятно", - сказал он, - а тебе что, тоже приятно?" - "Очень приятно, ответила она. "Что тут может быть приятного, никак не могу поверить, что ты меня любишь". Она указала туда, где была красота.

- Да, - сказал Додостоевский, - красиво, то есть уровень есть. - Там было еще метров сто пятьдесят красоты над уровнем моря, и там в тумане, как в тумане, передвигались люди. - Ты отвлекаешься, - сказал он, - и забываешь, что надо делать.

Отвлекал шум, который доносился снизу: катеров, если внизу было море, машин, если внизу было шоссе. Наконец, если катера, то встали на якорь, если машины, то - на прикол. Их заменили самолеты, и шум перешел вверх, на потолок, который мог быть небом, которое могло быть потолком. "Сколько звезд, - сказала Ирра, - так красиво, что у меня ничего не получается". - "Я говорил, что в красоте жить нельзя, что ничего не получится". И Додостоевский укрыл ее с головой одеялом, которое было теперь потолком, который был небом, которое было одеялом. "Так хорошо?" - спросил он. За несколько часов уровень воды снизился, а уровень красоты не поднялся, а тоже снизился. Стало светать. Все стало белесым: катера - машины - самолеты. "А может, я пойду кататься на лыжах". "На лыжах ты кататься не пойдешь". Стали видны лыжни, если на воде, то от водных лыж, если на снегу, то от простых. "Еще пять минут", - сказала она. "Ну, давай же", - сказал он. И наконец стало пусто: улетели все самолеты, разъехались машины, лыжники и катера, красота стала ниже всякого уровня. "Ты меня любишь?" - спросил он. "Что?" - сказала она. "Скажи, что ты меня любишь". - "Какой ты разговорчивый", - сказала она. Он сжал ей шею, и ей стало больно. "Ты хочешь меня задушить?" - спросила Ирра. "А ты этого хочешь?" - "Не сейчас", - сказала она.

- Оденься, - попросил Додостоевский.

- Но почему?

- Оденешься ты или нет!

Она оделась. "Ты хочешь, чтобы я ушла?" Он подал ей сумочку. "Но я тебя люблю, - сказала, - я тебя люблю методом исключения: то есть ты мне не нравишься, ты меня не понимаешь, я тебя не понимаю. Остается только одно, потому что, если не люблю, то что? Понимаешь?" - "Понимаю, но метод неправилен. Иди". Она вышла. И дальше уже за дверью был фон: холодильник, посудные ящики, спящий на горизонте Тоестьлстой. Она села на стул и стала частью фона.

Утром было солнце. При чем тут солнце. Можно сходить в магазин или у нас все есть? У нас все есть, кроме всего.

- Т.е., - сказала Ирра, - давай больше не попадаться Додостоевскому на глаза.

- Ты что с ним поссорилась? - спросил он.

- Можно оставить здесь все наши вещи, как будто мы здесь живем, а самим потихоньку уехать.

- А можно взять вещи, как будто мы уехали, а самим потихоньку здесь жить.

- Я сегодня уеду к маме, - сказала Ирра, - хорошо бы и ты тоже куда-нибудь уехал, а завтра мы уже встретимся, и уже долго-долго никуда не уедем.

"Ну, и что же ты наврала Тоестьлстому?" - спросил Додостоевский. "Сказала, что поехала к матери". - "А матери что наврала?" - "Сказала, что поехала к Тоестьлстому". - "Ну а теперь мне что-нибудь наври". И наврала ему про первый и второй план. Что все-таки первый план порождает второй, а не наоборот. "Тоестьлстой появился только потому, что я тебя так сильно люблю", соврала она. Первый план - это не норма. Его нормальное состояние именно в его ненормальности. Она врала, что в первом плане не сидят, не говорят, не едят (может быть, очень сидят или очень говорят), не спят, а что? Получалось, что все, связанное с первым планом, - это не жизнь, а что? И дальше она стала врать, что иногда просто нужно нормально жить, и тогда возникает второй план, то есть кухня. То есть лстой. "Я его люблю, - врала она, - то есть с ним все нормально, но если я его люблю, то тогда тебя я не люблю, а что?" Она совсем завралась, сказав, что во втором плане возможны замены, а в первом - нет. Во втором плане одного человека легко заменить другим, несмотря на то, что Тоестьлстой не Пушкин, а другой, а Пушкин не Байрон, а другой. Во втором плане на вопрос: "Это кто такой?" - ответить можно. "Это кто такой?" - "Это Пушкин". - "А это кто такой?" - "Это Байрон". - "А это кто такой?" - "А это Тоестьлстой". Перед вами гора Орел, вы видите гору, похожую на орла. Перед вами картина "Портрет неизвестного молодого человека", на картине вы видите неизвестного молодого человека. Перед вами экскурсовод, вы видите дебильного экскурсовода. В первом плане, задав вопрос: "Это кто такой?", можно ответить: "А это Ирра не знает кто такой".

В том месте, где все было для красоты, красоты не было. "Зачем здесь кипарис?" - "Для красоты". - "А гора зачем?" - "Для красоты". Стол, диван, блочный дом были более натуральными, чем "кусок" моря и кипарис. Словно кипарис был искусственно сделан, а стол вырос сам по себе. Небо и гора были некрасивыми, когда были специально для красоты, но были красивыми, когда входили в интерьер жилого места. Ветер был красивым, если он был, и если он тоже входил в интерьер. Пальмы и сосны были некрасивыми, как на открытках. Южная природа именно для красоты и как бы знала, что она нравится, и поэтому не нравилась. Природа средней полосы - "средненькая", как бы не знала, что нравится, и, может поэтому нравилась.

- Все, - сказал Додостоевский, - все. Хватит сходить с ума. Завтра вернется Тоестьлстой и начнем нормальную жизнь.

- Но я же тебе нравлюсь? - спросила Ирра.

- А ты хочешь мне нравиться?